Уильям Хэтчер
Минимализм
Об авторе
Уильям Хэтчер – математик, философ и педагог. Специалист по философской интерпретации науки и религии, он на протяжении более сорока лет преподает и ведет исследования в университетах, а также выступает с лекциями в Северной Америке, Европе и России. Профессор Хэтчер – автор либо соавтор двенадцати книг и монографий, а также более пятидесяти статей по математике, логике и философии. Профессор Хэтчер в течение пяти лет жил и работал в Санкт-Петербурге, где приобрел глубокие знания о русской культуре, которую он искренне полюбил. Проживая в настоящее время в Канаде, он часто приезжает в Россию и выступает с публичными лекциями.
Профессор Хэтчер, как указано в списке, опубликованном в Универсальной философской энциклопедии (Франция, 1992), является одним из восьми наиболее крупных философов-неоплатоников второй половины двадцатого века.
С полным основанием можно считать, что современный этап развития как философии, так и науки начался с появлением работ Рене Декарта (1596-1650). Современная наука непосредственно основывается на алгебраической геометрии, начало которой положил Декарт, осуществивший сплав геометрии, созданной древними греками, и алгебры, разработанной позднее арабами. Геометрия греков возникла из логического анализа нашего общего интуитивного восприятия пространственных объектов (например, круг идеально круглый). Алгебра занималась изучением формальных правил для операций с чистыми количественными показателями (числами), которые рассматривались как средства либо измерения (например, длины отрезка прямой линии), либо счета (присвоение номеров дискретным объектам). Алгебраическая геометрия дала возможность как для внесения вычислительных методов в пространственную интуицию, так и для введения геометрической интуиции в алгебру. На протяжении жизни одного поколения Ньютон и Лейбниц создали интегро-дифференциальное исчисление. Ньютон написал работу, которую для краткости называют «Принципы», - возможно, величайшую научную книгу из когда-либо опубликованных; в ней Ньютон установил закон гравитации и показал, как все известное на тот момент знание может быть выведено на основе нескольких основополагающих принципов.
Философия Декарта по существу представляла собой современную форму платонизма, в которой врожденные идеи, вложенные Богом в человеческий разум, исполняют роль, аналогичную роли универсальных форм в философии Платона. Однако существенное изменение состояло в том, что Декарт использовал подход «снизу вверх» вместо подхода «сверху вниз». Рассуждения начинались с рассмотрения неоспоримых данных о положении человека (человек – это существо, обладающее сознанием и самосознанием и не имеющее внутренней меры для определения абсолютной истины), и двигались вверх по направлению к абсолюту (существование которого мы можем вывести из природы своих врожденных идей). Для Платона эмпирические наблюдения и логический анализ являлись всего лишь упражнениями – грубой аппроксимацией истинного знания, которое приходит только при ясном интуитивном познании форм. Однако для Декарта логический анализ и эмпирические наблюдения являлись составной частью самого истинного знания. Для него «знание» означало понимание взаимоотношений причинности между феноменами, причем последнее являлось источником законов, которые могли быть выражены точным языком математики. Для Платона математика также была важна, но, прежде всего как аналогия процессам восприятия форм и, конечно, как главный пример полезности и применимости такого знания.
Следуя афоризму Галилея о том, что «природа написана на языке математики» («природа говорит с нами языком математики»), Декарт положил начало захватывающей программе по созданию полного описания всей реальности на точном языке математики. Огромный успех книги Ньютона «Принципы», которая, к тому же, последовала вскоре после того, как Декарт сформулировал свой метод, оказался убедительным свидетельством в пользу того, что такого рода программа была вполне выполнимой, и что ее результат был уже достаточно близок. Классическая парадигма Платона была заменена парадигмой Декарта-Ньютона, в которой устанавливались отношения по принципу причины и следствия и подчинения законам.
Между этими двумя подходами, конечно же, не было глубинного противоречия. В парадигме Платона главное внимание было сосредоточено на абстрактных структурах, лежащих в основе материальной реальности, тогда как в парадигме Декарта-Ньютона оно было направлено на обусловленные причинностью процессы, посредством которых материальная реальность отражает эти абстрактные структуры. Возможно, Платон считал, что, как только люди действительно познают сами эти структуры (путем ясного осознания их формы), тогда в отношении реальности не останется больше ничего достойного изучения. Но такая точка зрения отрицает ту громадную силу, которая порождается практическим знанием того, как создавать и как воспроизводить эти причинно-обусловленные процессы, а также как использовать получаемые результаты в интересах людей (то есть, чтобы люди могли удовлетворять свои субъективные желания и достигать свои собственные цели). Другими словами, чистый платонизм в определенной мере пассивен в эпистемологическом аспекте: люди постигают истину для того, чтобы привести себя в соответствие с ней, чтобы избегать ошибок при своем взаимодействии с миром. В парадигме Декарта-Ньютона люди используют знание причинно-обусловленных процессов не только для того, чтобы осознать реальность, но чтобы изменять ее или, что более точно, изменять свое отношение к ней. Для достижения успехов в человеческой деятельности требуется, чтобы знание было одновременно и истинным (точным), и полезным (для удовлетворения потребностей человека). Парадигма Платона предоставляет истину, не обязательно указывая на ее полезность. Чистый эмпиризм – действия по методу проб и ошибок – обеспечивает полезность без формальной или структурной истины. Парадигма Декарта-Ньютона направлена на поиск как истины, так и полезности, как трансцендентального, так и имманентного.
Однако в настоящее время считается, что выполнение декартовой программы не увенчалось успехом. По современным представлениям, Декарт желал слишком многого. Устанавливая дуализм духа и материи, души и тела, он пытался достичь такого положения, что одновременно «и волки будут сыты и овцы целы». Это было вызвано тем, что Декарт молчаливо предполагал, что действующие причины материальных феноменов являются материальными и потенциально наблюдаемыми, а его продолжатель Лейбниц превратил это предположение в недвусмысленную аксиому рационализма. Если это справедливо, то можно практически все объяснить в терминах процесса и просто забыть о платоновском царстве абсолюта, трансцендентальности и духовной истины. Знание о духовной реальности было лишено какой-либо полезности. В лучшем случае, оно превратилось в «буржуазную роскошь», а в худшем – в завесу, затрудняющую видение. Таким образом, в XIX и в XX веках утверждалась идея о том, что материализм адекватен для науки (и даже для метафизики) и что можно вполне обойтись без концепции о духовной (транс-материальной) реальности.
Однако современные достижения логики, математики и физики со всей определенностью показали, что материализм не самодостаточен, что он не адекватен как в философском, так и в научном плане. Первым таким достижением стал принцип неопределенности Гейзенберга, который указывает, что совместное или одновременное измерение определенных физических параметров логически невозможно. Представленный первоначально всего лишь как некоторое практическое или эмпирическое ограничение, этот принцип превратился затем в теорему, доказуемую в рамках математического описания квантовой механики с использованием гильбертова пространства. В этой своей сильной формулировке принцип Гейзенберга можно выразить следующим образом: полное и точное описание физической реальности в рамках модели квантовой механики, использующей гильбертово пространство, логически невозможно.
Каким бы сильным ни был принцип неопределенности Гейзенберга, сам по себе он не представляет решительного отрицания программы Декарта, поскольку оставляет возможность того, что некоторая иная, более адекватная формулировка квантовой механики даст возможность снять неопределенность Гейзенберга и восстановить полноту математического описания реальности. Однако эта возможность была устранена феноменом неполноты Гёделя (см. IV.2.). В 1931 году Гёдель показал, что объективно описываемая математическая система, которая вмещает в себя основные аксиомы и математическую лексику, не является полной; это означает, что такая система будет содержать истинные положения, которые будет невозможно доказать (а также невозможно опровергнуть соответствующие им отрицательные утверждения).1 Иными словами, никакого полного и точного описания реальности существовать не может. Джон Михилл выразил это же следующим образом: не существует внепоэтического описания реальности, взятой в целом.
Украшением построения Гёделя явилось то, что позднее Роджер Пенроуз, используя результаты Гёделя, показал, что человеческий мозг не может быть детерминированным устройством (машиной).2 В настоящее время известно, что любая существенная теория реальности представляет собой компромисс (на основе взаимного обмена) между точностью и адекватностью. В частности, совершенно точные теории (например, объективно определяемые формальные теории), в случае их нетривиальности всегда будут неполными (например, в них будут положения, выраженные на языке этой теории, которые невозможно будет ни доказать, ни опровергнуть в рамках этой же теории). Такого рода теории будут давать точное описание ограниченной части реальности, но не всей реальности, рассматриваемой как целое.
Естественным образом возникает вопрос о том, существуют ли теории, описывающие реальность в ее полноте (и поэтому, по необходимости, выраженные на метафорическом, внематематическом языке). Такого рода полные, но неточные, теории были бы полярным дополнением тем частным, но точным теориям, которые существуют в науке. Тезис о существовании таких теорий, является основополагающей предпосылкой для религиозной концепции, которая в полноте своей впервые была сформулирована Бахауллой (1817-1892), основателем религии Бахаи. С этой точки зрения, каждое из откровений великих пророков – основателей наиболее известных религиозных систем - представляет собой полное, хотя и весьма метафоричное и нелинейное, описание реальности (в той мере, в какой содержание этих откровений было точным образом записано и сохранено). В частности, Бахаулла выдвигает притязание на полноту своего собственного откровения, которое содержится в его трудах (включающих более ста наименований), созданных в 1852-1892 годах.
В соответствии с учением религии Бахаи, Бог определил два источника знаний о реальности: науку и религию. Предмет знания у них одинаков, но методы различны. Наука действует путем систематизации стихийного опыта, полученного в отношении конкретной части реальности, и, с помощью индуктивных обобщений и выдвижения творческих концепций, движется вверх, в направлении абстрактных общих принципов (законов), которые в ходе дальнейшего накопления опыта проверяются путем систематического применения определенных процедур верификации (см. II.4). Язык науки является линейным, т. е. в нем отвергаются метафоры и множественные значения, а также минималистским, т. е. в нем признается объективное существование лишь тех ненаблюдаемых явлений и объектов, которые строго необходимы для объяснения наблюдаемых конфигураций (такого рода явления и объекты все же довольно многочисленны). Таким образом, сильными сторонами науки являются ясность, точность и применимость на практике (практичность). Ограниченность науки изначально обусловлена ее частичностью (специализацией, фрагментацией), относительной неполнотой и нехваткой глобального видения.
Религиозное откровение основывается на божественном авторитете Пророка или Явителя Божьей воли, и представляет собой идеальное дополнение науки. Язык откровения, в отличие от языка науки, является нелинейным (в нем активно используются метафоры и множественные значения), а также максималистским (т.е. в максимально возможной степени богатым и свободно апеллирующим к ненаблюдаемым явлениям и объектам). Более того, как неоднократно утверждал Бахаулла, Его откровение является полным (хотя и нелинейным и не исчерпывающим), описанием реальности.
По контрасту с языком науки, язык религиозного откровения имеет тенденцию следовать сверху вниз, то есть начинать с весьма общих и универсальных принципов, а затем двигаться вниз путем конкретизации и индивидуализации в направлении применения этих принципов в конкретной человеческой деятельности. Таким образом, сильными сторонами откровения являются его адекватность и полнота, а его ограничения (с человеческой точки зрения) состоят в его сложности и нередко следующей отсюда нехватке очевидного линейного смысла в определенных фрагментах текста откровения. Изучающий откровения должен быть готов прилагать усилия к тому, чтобы проникнуть в разные уровни смысла, которые имеются в откровении.
Подводя итог сказанному, отметим следующее: научное исследование заключается в накапливании опыта в некоторой области реальности, формулировании определенных предложений, смысл которых ясен априори (благодаря линейности научного языка), и применении подходящих процедур верификации для установления истинности или ложности этих предложений. Кратко этот процесс называют верификацией. Изучение откровения состоит из рассмотрения различных частей текста откровения, выделение определенных утверждений, чья истинность известна априори, и, наконец, стремления установить различные линейные значения этих утверждений. Назовем этот процесс экспликацией (имея в виду, что смысл текста становится эксплицитным, то есть определенным и ясным). Таким образом, в случае науки ясность значения задана априорно, но истина определяется апостериори, тогда как в случае религиозного учения, полученного как откровение, истина задана априори, а значение определяется апостериори.
Настойчивое согласованное применение научной верификации, с одной стороны, и тщательное раскрытие смысла откровения, с другой, дает именно то, что требуется для успешного осуществления человеческой деятельности: истину, точную и полезную, а также адекватное знание реальности. Поэтому можно сделать обоснованное заключение, что метод исследования, предлагаемый в учении Бахаи, состоит в систематическом, вдумчивом и упорядоченном применении по отношению к данным реальности этих двух дополняющих друг друга процессов - научной верификации и экспликации текстов (в особенности, применительно к текстам откровения Бахаи).
Учение об откровениях, представленное в писаниях Бахаи, полностью основывается на непогрешимости Явителей Божьей воли; поэтому было бы соблазнительным предположить, что, если это положение истинно, то отпадает нужда в занятиях философией (за исключением, возможно, философии науки и философии религии). В данной работе мы утверждаем, что это не так. Философия и философские дискурсы по-прежнему необходимы как важнейшее звено между минималистской точностью науки и максималистской полнотой откровения. Без такого философского мостика невозможны ни эффективное практическое применение прозрений, содержащихся в откровении, ни эффективное использование науки для составления общей картины реальности.
Хотя автор признает обоснованность учения Бахаи относительно откровений, все же в данной монографии приведено лишь небольшое число выдержек из писаний Бахаи. Более того, даже эти цитаты не представляют собой апелляцию к авторитету их создателей, и даны лишь для усиления логических доводов, которые уже доказаны на иных основаниях.
Как отмечено в тексте данной книги (см. 1.1-3), вклад философии в деятельность человека обусловлен тем, что человеческий разум способен направлять свое внимание на будущий объект исследования. Этот процесс рефлексии приводит к повышенному чувству самосознания, поскольку позволяет людям осуществлять объективное, пусть несовершенное и относительное, самопознание посредством самообъективизации.
Признавая необходимость философии, можно выделить две возможные крайние позиции. Первая представляет собой объективистский (позитивистский) редукционизм, в рамках которого утверждается, что не существует ничего за пределами того, что может быть объективизировано. Эта позиция подразумевает, что все знание или, во всяком случае, все существенное знание, может быть получено с помощью процесса объективизации. Такой взгляд на философию типичен для скептиков, позитивистов и вообще для материалистов от науки. Вторая крайняя позиция соответствует утверждению о том, что только тривиальное знание может быть объективизировано. Характеристикой значимого знания является именно его существенная субъективность, именно то, что оно противится объективизации. Постмодернизм, деконструкционизм, экзистенциализм, а также некоторые формы мистицизма придерживаются, в основном, этой позиции.
Развитие философии в двадцатом веке в большой степени отражало весьма непродуктивный псевдо-диалог, происходивший между двумя указанными позициями, в котором стратегия каждой стороны заключалась в том, чтобы нападать на наиболее очевидные и вопиющие слабые места противоположной стороны. Это приводило к тому, что каждая сторона отстаивала некоторые из своих особенных установок, что в конечном счете способствовало ее собственному поражению. С одной стороны, появился взгляд науку и на ее социальное ответвление – технологию как на корень всяческого зла и источник проблем для человечества. Некоторые из критиков науки пошли столь далеко, что стали утверждать, что притязания науки на истину не более обоснованы, чем подобные притязания со стороны магии и примитивного мифотворчества. С другой стороны, редукционистско-материалистические взгляды были доведены до утверждений о том, что основные человеческие чувства, такие как любовь и преданность, представляют собой не более чем мусор, от которого истинно просвещенным людям следует постепенно избавляться (см. IV. 1). Отдельные философы стали даже высказывать мнение, что достаточно мощный и сложный электронный компьютер будет представлять собой (или уже представляет) функциональную сущность, превосходящую человеческое существо, причем это частично обусловлено тем, что у него нет надоедливой и иррациональной эмоциональности, присущей людям.
Несостоятельность этих экстремальных позиций доказывается весьма просто (см. IV.1-2). Гораздо труднее найти разумную альтернативу обоим этим позициям, такую альтернативу, которая соединяла бы в себе известные сильные стороны каждой из них. Именно на это и направлен тот метод, который мы здесь назвали минимализмом. Но минимализм идет гораздо дальше, чем просто пытаться найти пассивный, ситуативный компромисс между этими крайностями. Скорее, минимализм представляет собой инициативную, превентивную философию поиска истины, в рамках которой сама философия рассматривается скорее как диалог-взаимодействие человека с реальностью, а не как полемический диалог между сторонниками различных догматических точек зрения.
Приведем некоторые из основополагающих предпосылок минимализма:
1. Существенная (нетривиальная) часть человеческого знания может быть объективизирована;
2. Человеческое знание во всей полноте не может быть объективизировано (тотальная объективизация невозможна);
3. Все, что может быть объективизировано, должно быть объективизировано (объективизация имеет позитивное значение);
4. Граница между объективизируемым и не объективизируемым не может быть объективизирована (объективизация доказывается только путем выполнения объективизации);
5. Действительное человеческое знание, которое не поддается объективизации, не есть иррациональное, но транс-рациональное знание (то есть совместимое с тем знанием, которое было корректно, не по-редукционистски, объективизировано);
6. Объективизация – это, прежде всего, средство достижения ясности, и она не является целью сама по себе.
Поскольку минимализм отказывается от претензий на полноту (см. 2. выше), он дает возможность проявить большую строгость и осторожность в отношении того, что объективизируется с его помощью. В частности, все минималистские метафизические концепции эмпирически обоснованы в том смысле, что все они представляют собой прямые обобщения, полученные на основе наблюдаемых фактов и конфигураций (см. раздел V).
Особой характеристикой минимализма является строгое рассмотрение понятий и концепций ценности. Действительно, в случае применения минимализма только лишь к фактам и теориям, он мало чем отличается от изначального метода Декарта, кроме как (и это критически важно!) отказом от принципа Декарта-Лейбница, гласящего, что причины материальных феноменов обязательно должны быть материальными (см. V.4 и прим. 50). Как оказалось, рассмотрение причинности как логического, а не материального или временного, отношения, дает возможность логически последовательно применять аргументацию причинности к определенным метафизическим и ценностным концепциям.
Действительно, одно положение, общее для двух экстремальных позиций редукционизма и субъективизма, состоит в том, что ценностные понятия не могут рассматриваться объективно и рационально. Для редукциониста объективность подразумевает нейтральность точки зрения, которая, в свою очередь, подразумевает нейтральность ценностей (приостановку ценностных суждений). Отсюда следует, что объективизация по самой своей природе исключает понятие ценности. Для субъективиста область ценностей слишком обширна, разнообразна и по существу иррациональна, чтобы позволить рациональное ее рассмотрение.
С позиций минимализма подход к рассмотрению ценностей начинается с ключевого замечания о том, что объективность и объективизация означают ясность и недвусмысленность точки зрения, а не ее нейтральность (см.III.3). Как только эта посылка становится понятной, открывается возможность делать предположения в отношении ценностей столь же ясным образом, как и любые другие предположения. Тем самым в отношении ценностей достигается тот же уровень объективности, что и в отношении теорий и фактов.
Центральным моментом для минимализма является использование современной логики отношений (или опора на нее) (см. III.5-7). Действительно, в некотором смысле минимализм представляет собой всего лишь приложение логики отношений к решению классических проблем философии, которые до сих пор рассматривались только с помощью классической атрибутивной логики Аристотеля (если вообще логика использовалась). Логика отношений приводит к тому, что теперь решаются иные вопросы, чем в случае чисто атрибутивной логики. Оказывается, что на некоторые трудные вопросы мы получаем более ясные ответы, рассматривая их с точки зрения логики отношений, а не атрибутивной логики.
Показательным примером такого перехода от одной логики к другой является наше рассмотрение вопроса о существовании и природе Бога (см. V.7-8). Следуя классическому атрибутивному подходу, исследователи пытались (причем без особого успеха) дать определение Богу по Его сути, определить Бога как Существо, чья природа имеет некоторые атрибуты необходимости (например, необходимое бытие, необходимое совершенство). Однако при использовании этого подхода, трудно было дать какое-либо ясное и логически последовательное представление о точной природе этой необходимости. Более того, единственность и уникальность, приписываемая Богу, практически гарантирует, что никакой метафизический атрибут Бога не может быть обоснован эмпирически (поскольку Бог, по Своей природе, отличен от любой конфигурации, которую можно было бы наблюдать). Наш подход состоит в том, чтобы определить Бога в системе отношений как всеобщую (универсальную) причину. Такое определение не только эмпирически обосновано, но и предоставляет практическую информацию о том, как Бог соотносится с реальностью. Этот подход, конечно же, не решает классического вопроса об определении собственной природы Бога, но он показывает, что для того, чтобы нам осмысленно рассуждать о Боге и нашем взаимоотношении с Ним, этот вопрос решать вовсе не обязательно.
Возможно, что читатели, не обладающие достаточными сведениями из соответствующих областей логики и философии, будут испытывать некоторые трудности при следовании за всеми деталями в начальной части наших исследований, приведенных в III. 5-6. Чтобы понимать последующее изложение, читателю будет достаточно принять следующие положения:
1. Понятие логической истины (универсальной истины) может быть полностью объективизировано;
2. Аналогичным образом, понятие логической импликации или логического следствия может быть полностью объективизировано;
3. Не существует, однако, никаких механических приемов (компьютерных алгоритмов), с помощью которых можно было бы во всех случаях определить, является ли данное предложение логически истинным или же оно является логическим следствием некоторого другого предложения (таким образом, логическая истинность и логическая импликация не могут быть исчислены);
4. Логика способна выводить неочевидное из очевидного посредством конечного числа шагов, каждый из которых очевиден.
Во всех случаях логика, на которую мы опираемся в данной работе, есть современная логика отношений (немодальная логика). Эта логика уже послужила в качестве базы для современной революции в математике и физике. Более того, она составляет глубинный базис компьютерной архитектуры (аппаратного обеспечения) и компьютерного программирования (программного обеспечения). При всем этом именно замечательные успехи, достигнутые с помощью процессов формализации и объективизации, основанных на логике отношений, и дали толчок к появлению крайнего редукционизма. Если бы не столь непредвиденный и беспрецедентный успех в объективизации обширных областей человеческих знаний, достигнутый благодаря применению логики отношений, то вероятность того, что философия материалистического редукционизма смогла бы обрести столь большое число приверженцев, была бы весьма мала.
Например, успехи в создании искусственного интеллекта (взять хотя бы шахматные программы) привели многих к заключению, что все умственные функции человека могут быть со временем полностью объективизированы, и тем самым человеческая субъективность, составляющая необходимое приложение к человеческому мышлению, будет исключена. И только с появлением индетерминизма Пенроуза (утверждающего, например, что человеческий мозг не является полностью детерминированным) эта уверенность в окончательном и полном редукционизме стала рассеиваться.
Применение нами логики отношений к решению проблем классической философии может, таким образом, рассматриваться как распространение тех принципов и идей (содержащихся в этих математических методах), которые уже проявили себя в науке. Поэтому, хотя наше доказательство бытия Бога (раздел V) само по себе представляет несомненный интерес, мы проводим его здесь лишь в качестве детально описанного примера применения метода минимализма к решению классических проблем философии. Существуют и другие примеры, которые можно было бы привести в данной работе.
Таким образом, своими реальными результатами минимализм разрушает широко распространенную идею о том, что строгие формальные методы могут применяться только в материалистической науке, которой они и соответствуют, а религия и метафизика должны обходиться в своем развитии другими методами, если вообще в этих областях возможно какое-либо обоснование. Посредством успешного применения логики отношений к метафизическим и иным вопросам мы сделали значительный шаг к тому, чтобы показать, что реальность есть единое целое и что существенная часть человеческого знания о метафизической и этической реальности может быть объективизирована. Другими словами, мы не поддерживаем известное мнение, в соответствии с которым ставится знак равенства между материализмом, с одной стороны, и здравым смыслом и логикой, с другой, тогда как религия и метафизика сопоставляются лишь с субъективной интуицией.
Минимализм также указывает на то, что существуют общие логические принципы, которые присущи любым интеллектуальным усилиям, независимо от области их приложения. В то же время, признание пределов объективизации, свойственное минимализму, показывает, что транс-рациональная интуиция является существенной частью не только религии, но и любой работы интеллекта, включая научную деятельность. Именно в этом смысле минимализм представляет собой жизнеспособную альтернативу крайним позициям редукционизма, с одной стороны, и субъективизма, с другой. Как было показано, эта альтернатива представляет собой не только компромиссную позицию или пассивную середину между этими двумя крайностями, но активную и инициативную философию, дающую реальные творческие результаты.
I. ПРИРОДА ФИЛОСОФСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
1. ФИЛОСОФИЯ КАК ПОИСК ИСТИНЫ
Имеется широкий спектр мнений относительно природы философии. Некоторые считают философию не более чем утонченной словесной игрой для интеллектуалов, тогда как другие видят в ней жизненно важную деятельность, которой люди занимаются исключительно в поисках смысла и истины своего бытия. Иные же почитают философию за полезный инструмент для интеллектуальных дебатов и выяснения мнений, но необязательно для обретения истины. В сфере интеллектуальной деятельности философия является эквивалентом занятиям искусством (например, музыкой или рисованием), в которых все принимают участие, но лишь некоторые делают это исключительно хорошо.
Чем более общим является характер человеческой деятельности, тем труднее дать ему точное определение. Бернард Шоу проиллюстрировал этот принцип, дав следующее определение музыки - «наименее несносная форма шума»; это логически безупречное определение абсолютно ничего не говорит нам о самой музыке. Попытки дать определение философии могут приводить к подобным же бессодержательным описаниям, и тогда встает вопрос, как интеллигентные и добросовестные люди могут посвящать свою жизнь такой деятельности, которую они даже не могут описать в точных терминах.
Во всяком случае, ясно то, что философия представляет собой деятельность, направленную на поиск знаний о реальности. Такого рода поиск предполагает наличие, по крайней мере, следующих трех вещей: искателя (в данном случае – человека), предмета поиска и метода поиска. Отличительной чертой философского исследования является его открытость и всеобщность: в нем нет привилегированного предмета поиска или привилегированного метода. Поэтому философия отличается от религии, в которой есть привилегированный предмет, и от науки, у которой есть свой особенный метод.
Абдул-Баха писал, что «философия заключается в осознании, в соответствии со способностями и возможностями людей, реальности вещей при рассмотрении их такими, какими они существуют».3 Здесь опять же философия предстает отличной от науки, которая вполне удовлетворена изучением вещей такими, какими они проявляются, а также отличной от религии, которая призывает откровение и божественную помощь и тем самым выходит за рамки способностей и возможностей обыкновенных людей.
2. ФИЛОСОФИЯ КАК РЕФЛЕКСИЯ
Философское знание представляет собой некий вид вторичного знания, порожденного рефлексией (то есть способностью человеческого разума направлять свою текущую деятельность на будущий объект исследования). Каждый раз, когда человек выполняет акт рефлексии, он делает один шаг вверх по бесконечной «лестнице абстракции». Этот процесс имеет начало – в форме непосредственного осознания чувственного восприятия, а также в форме вызываемого им внутреннего состояния, - но не имеет завершения, поскольку ничто не может воспрепятствовать рефлексии двигаться к более высокому уровню абстракции. Поэтому данные, предоставляемые философией, можно считать плодом рефлексии над рефлексией над рефлексией над … и далее вниз до непосредственного, анализируемого и спонтанного опыта в отношении реальности. Конечно, на любой стадии этого процесса человек обладает свободой выбора, над какой частью имеющегося опыта следует рефлексировать и как именно это делать. Поэтому у философии есть и содержание и метод, но нет предпочтительного содержания и предпочтительного метода.
3. МОСТ МЕЖДУ НАУКОЙ И РЕЛИГИЕЙ
Понимаемая в таком виде философия является мостом между минимализмом науки и максимализмом религии. Напомним, что минимализм науки подразумевает, что при необходимости выбора предпочтение отдается точности в местном масштабе по сравнению с адекватностью в глобальном масштабе; в свою очередь, максимализм религии предполагает, что в случае необходимости определенная степень местной точности может быть принесена в жертву ради обретения того, что представляется как более адекватное в глобальном масштабе видение реальности. На своем самом общем уровне, философия охватывает все науки, но только часть религии, поскольку несократимое мистическое измерение религии стремится к познанию Божественного и к общению с Ним, а не просто к человеческому знанию о Божественном. Поэтому тщательная и добросовестная работа в области философии является эффективным средством для понимания взаимоотношения между наукой и религией, а также их взаимопроникновения. Можно выразиться более остро: недостаточная работа в области философии приводит к неправильному пониманию взаимоотношения между наукой и религией.
Ниже приводится ряд примеров решения философских вопросов, которые критически важны для адекватного понимания взаимоотношения науки и религии.
II. ИНДИВИДУАЛЬНАЯ ПРАКТИКА В ФИЛОСФИИ
1.НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ И ДОПУЩЕНИЯ
Человеческий опыт в отношении реальности всегда является частным и ограниченным. Наши ощущения представляют собой не более чем последовательность различных клише, которые мы мысленно соединяем в одно непрерывное целое. Если, например, вы стоите вблизи стены дома, в которой нет окон, то вы не видите остальные части дома. Как вы узнаете, что эти части существуют, если вы не можете их увидеть? Конечно, вы знаете, что они существовали, так как видели их пять минут назад, но откуда вы знаете, продолжают ли они существовать в данный момент?
Действительно, поскольку в каждом случае мы запечатлеваем только текущий момент, то существует ли все еще тот мир, который мы видели пять минут назад? Или он был разрушен и заменен на настоящий мир, который, в свою очередь, исчезнет и на смену ему придет мир будущий? Если вы скажете, что, конечно же, тот мир, который был пять минут назад, не исчез, то он должен все еще существовать. Где же он? Существует ли он в другом мире, параллельном данному миру? Может быть, вселенная проходит бифуркации в каждый момент времени.
Ответ на этот вопрос состоит в том, что мы предполагаем, что макрофизические объекты обладают относительной стабильностью, по крайней мере, в краткосрочном измерении, и что мир, существующий в настоящий момент, является продолжением того мира, который существовал пять минут тому назад. Более того, эти упрощающие допущения являются разумными и функционально оправданными; в действительности, мы едва могли бы жить без них. Но суть состоит в том, что они все-таки являются допущениями. Они исходят от нас, а не от нашего живого восприятия мира как такового. Даже само утверждение о том, что объекты существуют, является допущением, которое предназначено для упрощения нашего видения мира за счет того, что мы можем тогда воспринимать совокупность различных ощущений (цвета, звуки, формы, структуры, шумы, запахи) как вызванные одной целостной сущностью.
Таким образом, все наше знание, даже в отношении простейшей и наиболее конкретной вещи, является продуктом как самой вещи (объекта), так и нашего разума (субъекта). При этом разум благополучно делает завершенным наше частное и ограниченное восприятие мира, используя (по большей части, неосознанно) эти упрощающие допущения. Такое положение дел неизбежно для человека. Наше знание всегда является частично субъективным (т. е. оно сопровождается построением умственных конструкций), независимо от того, насколько исчерпывающими и точными оказываются те наблюдения, на которых основано это знание.
Сказанное выше представляет собой небольшой пример того, как действует философия. Замечания относительно положения человека не принадлежат ни науке, ни религии. Скорее, они выполнены на таком уровне обобщения и абстракции, что охватывают и науку, и религию. Каждый человек, хочет он того или нет, подпадает под эти условия; он не может избежать этих условий ни посредством какого-либо акта веры, ни с помощью сильного желания избавиться от них, ни путем игнорирования их существования.
2. ВНУТРЕННЯЯ МОДЕЛЬ, ТОЧКА ЗРЕНИЯ, РАЗУМОСТЬ
Хотя мы не можем полностью избежать ограничений, у нас, тем не менее, есть определенная степень выбора в части нашего отношения к ним. Можно наметить три логически возможных подхода, которые будем называть здравый смысл, безрассудство и разумность.
Подход на основе здравого смысла используется подавляющим большинством людей. Он состоит в том, что мы, в основном, не осознаем применяемые нами упрощающие допущения, приспосабливая их к каждому конкретному случаю только тогда, когда обстоятельства жизни принудят нас к этому.
Если, например, наши изначальные отношения в жизни основывались на истинном доверии и преданности, мы можем иметь склонность предполагать, что практически каждый человек заслуживает нашего доверия, пока серьезно не пострадаем от действий некоторого двуличного человека. Такой опыт заставит нас вернуться к нашим допущениям и в необходимой степени пересмотреть их.
Можно также вообразить себе крайность противоположного направления, когда человек постоянно сталкивался с обманами с самого начала установления отношений с людьми. Тогда у него может возникнуть предположение, что людям нельзя доверять вообще, и, следовательно, во взрослом возрасте у него возникнут большие затруднения в установлении отношений доверия.
Другими словами, у каждого из нас есть уникальная личная история, которую мы привносим в каждую нашу встречу с реальностью. Вся эта наша история – полная совокупность нашего предыдущего опыта и выводов из него – составляет нашу внутреннюю модель реальности и определяет нашу точку зрения на мир. Эта внутренняя модель создает внутри нас определенные ожидания в отношении того, как реальность должна вести себя. Такого рода нормативные ожидания влияют даже на простейшее восприятие мира и иногда приводят к тому, что мы подавляем или опускаем явные аспекты наблюдаемой конфигурации, а иногда побуждают нас воображать или добавлять желательные для нас элементы, которые в реальности отсутствуют.
Подход к жизни на основе здравого смысла является по существу пассивным в том плане, что позволяет процессу восприятия и процессу выработки предположений протекать достаточно непроизвольно (спонтанно): мы принимаем нашу точку зрения за нормальную и естественную до тех пор, пока некоторая встреча с реальностью не потрясет нас и не заставит пересмотреть нашу внутреннюю модель, возможно, и вопреки нашему желанию. Такие переживания происходят тогда, когда наши ожидания в отношении того, как должна вести себя реальность, не сбываются. При подходе к жизни с точки зрения здравого смысла наши субъективные предположения о реальности могут не быть оптимальными, но в них имеется тенденция к функциональности (т. е. мы стремимся делать такие предположения, которые повышают нашу способность эффективно действовать в этом мире), по крайней мере, в краткосрочном измерении. Частично наша способность действовать обусловлена нашими взаимоотношениями с другими людьми, и таким образом природа наших предположений испытывает влияние со стороны предположений, имеющихся у других людей. Социальная среда играет роль референтной группы, к которой мы обращаемся за подтверждением нашей точки зрения. Если мы обнаруживаем, что некоторые наши допущения не согласуются с преобладающими социальными нормами, то стараемся изменить их в направлении этих социальных норм (скорее, нашего восприятия этих норм). Таким образом, наша внутренняя модель представляет собой не просто наше индивидуальное творение (конструкт), но также и социальное, т. е. оно оказывается компромиссом между конкретными данными, полученными от реальности, и определенными индивидуальными и социальными нуждами.
Безрассудный подход к жизни основан на убеждении, что человек имеет возможность делать неоправданные и произвольные предположения, оставаясь при этом безнаказанным. В этом случае мы отдаем приоритет нашим нуждам по сравнению с данными, полученными из реальности; мы эгоцентрически пытаемся заставить реальность адаптироваться к нашей внутренней модели, вместо того, чтобы привести свою модель в соответствие с реальностью. Поэтому безрассудные допущения часто оказываются несостоятельными в плане их функциональности: они в действительности снижают нашу способность успешно взаимодействовать с миром, с другими людьми, с самими собой. Если наши внутренние желания, которые стимулируют наши безрассудные предположения, достаточно сильны, то мы можем продолжать держаться за них даже при наличии веских опровергающих доказательств. В этом случае мы можем временно терять автономность осуществления жизненных процессов, что потребует терапевтического вмешательства, чтобы откорректировать эту нездоровую модель поведения.
Ориентируясь на подход к жизни на основе здравого смысла, человек, по крайней мере, осознает, что могут существовать и другие точки и что они, возможно, тоже легитимны, даже если он принимает свою точку зрения за наиболее естественную и нормальную. В случае безрассудства мы считаем свою точку зрения не только естественной, но и единственно возможной.
Третий подход, который мы назвали разумным, состоит в том, что человек последовательно и намеренно стремится как можно полнее осознать предположения, лежащие в основе его поступков. Идеал или цель разумности состоит в том, чтобы сделать эти предположения и допущения вполне точными и ясными. Таким образом, разумность есть инициативная попытка встречать жизнь с открытыми глазами и поднятой головой, а не пассивно, как в случае подхода с позиции здравого смысла. Разумность предполагает явное признание относительности нашей индивидуальной точки зрения. Действительно, делая наши предположения явными, мы начинаем понимать и другие возможные предположения и их аргументацию.
Более того, придание ясности нашим предположениям дает нам большую автономность и большую степень управления жизненными процессами. Это происходит потому, что, определив ясным образом наши рабочие предположения, мы можем применять по отношению к ним логику и тем самым предвидеть (предсказывать) их отдаленные последствия. Овладев таким знанием, мы можем приступить к модификации наших предположений в более долгосрочном измерении, а не просто с расчетом на краткий срок, как это было в случае опоры на здравый смысл; тем самым мы оптимизируем нашу автономность и функциональность. Поэтому, в определенном смысле, разумность предстает как здравый смысл в сочетании с самосознанием. Переход от здравого смысла к разумности – это повышение степени осведомленности, осознанности и самопознания.
3. ЗНАНИЕ И РЕАЛЬНОСТЬ, СУБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТИВНОСТЬ
Одним из наиболее дискуссионных вопросов в истории философии был вопрос о том, в каких пределах можно обрести объективное знание о реальности. Под объективным знанием мы понимаем знание, инвариантное к изменению точки зрения. Сам этот вопрос уже подразумевает принятие следующих допущений:
1. Существует объективная, независящая от нашего сознания, реальность, чьи внутренние характеристики и качества не зависят от ментального состояния владельца этого знания;
2. Принципиально возможно постижение этих объективных свойств, если не полностью и не идеально, то, по крайней мере, в существенной степени;
3. Можно сформулировать или выразить это наше понимание таким образом, что его можно будет передать другим, а также подтвердить независимость (или инвариантность) этого понимания от изменения точки зрения (это мы называем трансформацией).
Первое предположение равнозначно допущению, что реальность не является просто умозрительной иллюзией или продуктом нашего воображения. Логическое отрицание этого допущения ведет к абсолютному субъективизму или солипсизму, то есть к предположению, что ничего не существует за пределами наших субъективных ментальных построений. Лишь очень немногие мыслители и философы придерживались субъективизма в такой степени, хотя многие утверждали, что мир в определенной степени иллюзорен (то есть он предоставляет нашему восприятию некое подобие постоянства и стабильности, в действительности не обладая этим). Однако мы отвергаем, по причине его полной необоснованности, мнение о том, что наше восприятие повседневной реальности, включая взаимодействие с другими людьми и переживание физической боли, - всего лишь продукт нашего индивидуального воображения.4
Второе допущение отличается несколько большими тонкостями. В нем утверждается не то, что мы имеем совершенное, точное или полное знание объективной реальности, но то, что мы можем иметь относительно значимое и полезное знание об ее объективных свойствах. Антитезисом этого допущения является утверждение о том, что хотя объективная реальность вполне может существовать, мы не можем иметь существенного знания о ней. Назовем этот взгляд радикальным субъективизмом.
Аргументация в пользу радикального субъективизма основывается на подмене в логических рассуждениях и формулируется примерно следующим образом: (а) что, в конечном счете, представляет собой знание, как не определенные идеи, ощущения и интуиция; (б) идеи, ощущения и интуиция – это субъективные, ментальные сущности; (в) тогда все знание субъективно; (г) поэтому не существует такой вещи, как объективное знание (то есть не существует знания об объективных качествах и свойствах реальности).
Ошибочность такой аргументации кроется в явной идентификации знания с самим объектом знания. Выше уже отмечалось, что наше знание и есть та внутренняя модель, которую мы создаем на основе своего взаимодействия с реальностью. Эта внутренняя модель представляет собой некоторую конфигурацию внутренних, ментальных состояний, и поэтому по своей природе она полностью субъективна. Однако онтологический статус идей как ментальных сущностей совершенно ничего не говорит о том, является ли данная идея точным отражением объективной сущности или нет.
Внутренняя модель соотносится с реальностью, как карта местности соотносится с самой местностью. Онтологически, карта Канады не имеет ничего общего с Канадой. Канада – это географическая территория, состоящая из земли, воды, лесов, городов, людей и животных, тогда как карта Канады – это лист бумаги с напечатанными на ней разноцветными знаками. Что делает это собрание цветных бумажных волокон картой Канады, так это существование определенного соответствия между определенными точками на бумаге и определенными реальными местами Канады. Аналогичным же образом, то, что делает нашу внутреннюю модель моделью реальности, - это наличие соответствия между определенными характеристиками субъективной модели, с одной стороны, и определенными характеристиками объективной реальности, с другой.
В отношении человеческой способности мышления, знайте, что она проявляется в двух видах. Первый вид – истинный, когда мысль согласуется с установленной истиной. Представления такого рода находят воплощение во внешнем мире; таковыми являются верные мнения, корректные теории, научные открытия и изобретения.
Другой вид представлений – это пустые измышления и бесполезные идеи, которые не приносят ни плодов, ни результатов и не имеют реального содержания. Нет, они вздымаются, как волны моря воображения, и исчезают, как праздные мечтания.5
Подведем краткие итоги. По своей природе, человеческая идея – это субъективная ментальная сущность. Некоторые идеи являются пустыми в том смысле, что за своими собственными пределами они не соответствуют никакой реальности. Другие идеи истинны, поскольку они отображают или воспроизводят определенные конфигурации, существующие в реальности; такое отображение осуществляется через соответствие между этими идеями и определенными характеристиками отображаемых конфигураций. Собрание идей, которое представляет наш сегодняшний взгляд на мир, составляет нашу внутреннюю модель реальности и определяет точку зрения, с которой мы воспринимаем дальнейшие сведения, получаемые нами от реальности. Реальность подобна некоторой местности, а наша внутренняя модель подобна изготовленной нами карте этой местности.
Развивая аналогию между местностью и ее картой, обнаружим, что, в сущности, имеется два варианта, при которых карта может быть неточной: либо карте может не хватать должного соответствия определенным характеристикам реальности, либо в ней могут быть элементы, которые не имеют соответствующих им элементов реальности. В первом случае говорят, что карта недостаточно адекватна, имея в виду, что она недостаточно точно воспроизводит реальность. Во втором случае говорят, что карта ложная, указывая на то, что она приписывает реальности такие черты, которая в действительности отсутствуют.
Поскольку наша внутренняя модель всегда основывается на частичной информации, она непременно будет неадекватной в различных аспектах; поскольку она отражает не только наше восприятие, но также и наши желания и нужды, то в определенных аспектах она обязательно будет ложной. Поэтому наша совокупная внутренняя модель может быть истинной и адекватной в определенных аспектах и одновременно ложной и неадекватной в других аспектах. Таким образом, применительно к нашей общей внутренней модели термины истинный и ложный являются, в строгом смысле, относительными: можно говорить, что наша внутренняя модель по большей части или в основном истинна, или же что она по большей части или в основном ложна.
Итак, у нас имеется знание реальности в такой степени, в какой наша внутренняя модель является адекватной и истинной. Иметь знание о какой-либо вещи означает иметь ее достаточно точную внутреннюю модель. Такова природа знания. Само знание (внутренняя модель) является субъективной сущностью, но реальность, представленная этой внутренней моделью (в этом и есть предназначение знания), может быть вполне объективной.
Таким образом, коренное заблуждение субъективистов состоит в путанице между онтологическим статусом идей как ментальных сущностей, с одной стороны, и онтологического статуса объекта знания, с другой. Это все равно, что спутать карту с самой местностью. Поэтому, говоря об объективности и субъективности идей, всегда следует тщательно указывать, говорится ли о самих идеях или же об отображаемой ими реальности.6
4. ИСТИНА В СОПОСТАВЛЕНИИ С ВЕРИФИКАЦИЕЙ
То, что мы отвергли радикальный субъективизм, служит подтверждением допущения (2): в принципе, можно обрести знание об объективной реальности. Однако это допущение не гарантирует того, что мы на практике добьемся успеха в обретении знания о реальности; оно просто утверждает, что имеет смысл искать такое знание. Вопрос о том, как мы должны действовать практически при поиске знания, составляет раздел философии, называемый эпистемология.7
Как было показано выше, наша внутренняя модель представляет собой мозаику из истинных и ложных элементов. Но мы воспринимаем свою внутреннюю модель как единое целое, не имеющее сочленений. Мы не располагаем прямым интуитивным знанием ее ложных аспектов, поскольку наша внутренняя модель является для нас реальностью (нашим представлением о реальности). Логически нам было бы невозможно удерживать ложный элемент в нашей модели, если бы мы знали о его ложности, ведь как только мы осознаем эту ложность, этот элемент перестает быть частью данной модели! Другими словами, мы не можем истинным образом воспринимать траву красной, если знаем, что она зеленая. Знать, что трава зеленая, означает воспринимать ее как зеленую (вспомните о соответствии карты и местности).
Таким образом, важно проводить различие между тем фактом, что наша внутренняя модель является ложной в некоторых аспектах, и нашей осведомленностью об этом факте. Чтобы это стало яснее, представьте свою внутреннюю модель в виде совокупности всех мнений, которых вы придерживаетесь, всех суждений о мире, которые вы в настоящее время считаете истинными. С одной стороны, вы считаете, что каждое из ваших убеждений истинное; дело в том, что в тот самый момент, когда вы усомнитесь в данном суждении, оно перестанет быть одним из ваших убеждений. С другой стороны, поскольку мы знаем об ограниченности человеческого знания, то из ваших сегодняшних убеждений некоторые обязательно являются ложными.8 Вы просто не знаете, какие именно.
Стало быть, мы приходим к другому различию, а именно - различию между истиной и верификацией. Истина имеет отношение к точности соответствия между нашей внутренней моделью и некоторой частью реальности. Но наша внутренняя модель может быть неточной, даже если мы не знаем об этом факте. Верификация обозначает процесс оценки точности нашей внутренней модели.
Процесс верификации подразумевает сравнение между нашей внутренней моделью и результатами обратной связи, которые мы получаем при конкретных столкновениях с реальностью. Такого рода верификационные столкновения направлены на тестирование той части нашей внутренней модели, валидность (законность, обоснованность; в оригинале – validity) которой нас интересует. Конечно, каждое взаимодействие с реальностью приносит нам в виде обратной связи некоторую информацию о нашей внутренней модели, но чисто спонтанное взаимодействие может не дать нам точной информации, которая нам нужна для проверки именно той части реальности, которой мы озабочены в данный момент. Поэтому верификационное взаимодействие обычно является не спонтанным, но весьма тщательно структурированным и разработанным нами самими именно с целью тестирования конкретной части нашей модели.
Точнее говоря, в верификационном взаимодействии мы намеренно стремимся фальсифицировать некоторые аспекты нашей модели (например, мы инициируем такие столкновения с реальностью, при которых информация, поступающая в виде обратной связи, последовательным образом противоречит нашей модели). Логика фальсификации вытекает из основополагающего замечания о том, что истинно точная внутренняя модель такова, что она не может быть законным образом фальсифицирована.
С одной стороны, если мы подозреваем, что наша карта неадекватна в некотором аспекте, то мы постараемся инициировать встречу с таким явлением реальности, для которого нет соответствующего элемента в имеющейся у нас карте. С другой стороны, если у нас есть подозрение, что в нашей карте имеются элементы, для которых отсутствуют соответствующие элементы в реальности, то мы постараемся организовать такие условия, которые, как показывает наша модель, достаточны для того, чтобы вызвать интересующее нас событие. Если наша модель ложна, то событие, которое должно было бы случиться в соответствии с нашей моделью, просто не произойдет. Такого рода систематическое использование намеренно задуманных столкновений с реальностью и составляет то, что обычно называют экспериментированием.
Подтверждение того, что наша модель неточна, составляет лишь первый шаг в процессе, который состоит из обнаружения ошибочного элемента и последующей необходимой коррекции. Иногда этот процесс может быть простым и однозначным, но чаще он будет длительным и трудным, и будет включать в себя множество фальстартов, а также периодов мучительной неопределенности в отношении того, какая часть нашей модели должна быть отброшена или пересмотрена.
Неспособность провести различие между истиной и верификацией приводит к другому, более слабому, виду субъективизма, который мы называем позитивистским ложным доводом. Этот довод формулируется примерно так: поскольку (как мы ошибочно предполагаем) истина есть верификация, то единственно истинными являются те идеи, которые подтвердили свою истинность в результате проведенной нами верификации. Неважно, насколько очевидной может казаться данная идея, ее нельзя принимать за истинное знание, пока она не пройдет успешно наши верификационные процедуры. Однако эти процедуры включают в себя взаимодействия, инициированные самим исследователем, которые могут видоизменить природу реальности. Исследователь уже не является просто пассивным наблюдателем, но также и участником, то есть частью той самой реальности, которую он стремится узнать. Информация обратной связи, получаемая в результате верификационных процедур, в действительности создается действиями самого исследователя. Таким образом, единственное, что мы действительно знаем, - это реальность, созданная нашими собственными верификационными процедурами.
Поэтому мы делаем вывод, что практически невозможно получить знание об объективной реальности, как она есть, так как мы сами всегда препятствуем этому. Мы можем знать реальность только такой, какой сами ее сумели сделать. Другими словами, радикальный субъективизм может быть теоретически ложным, но практически он верен, так как человеческая ограниченность на практике мешает достижению сколь-либо существенной степени верификации имеющихся утверждений относительно реальности, как она есть.9
Кроме того, что в данном заблуждении использована ложная исходная посылка, в нем также фигурирует и не сформулированное явно допущение о том, что реальность должна быть хаотичной, то есть должна содержать очень небольшое число закономерностей. Из истории известно, что научные теории, имевшие наибольший успех, были основаны на смелых обобщениях (предположениях), полученных на основе весьма ограниченного эмпирического материала. Тот факт, что такие в высокой степени теоретически построения были в свое время успешно верифицированы эмпирически, указывает на то, что в действительности реальность в высшей степени упорядочена и структурирована и что она подчиняется глубоким и весьма тонким закономерностям. Если бы этого не было, мы могли бы выполнять эмпирическую верификацию сколь угодно тщательным и систематическим образом, но при этом никогда ничего не верифицировать, потому что нечего бы было верифицировать!
Скептики из числа субъективистов указывали на то, что мы склонны выводить закономерности исходя из очень ограниченного опыта. Они полагают, что мы вносим воображаемые закономерности в реальность, не имея достаточного эмпирического обоснования. Маленький ребенок предполагает, что его комната, его кровать, его мать будут у него завтра, как и сегодня, но он сознательно не верифицировал это допущение. Тот факт, что это постоянство истинно в действительности, не производит впечатления на тех, кто идентифицирует истину с верификацией. Как утверждают некоторые сторонники скептицизма, ребенок не имеет права предполагать наличие постоянства, которое он сознательно не верифицировал. Более того, бедное дитя даже не ведает о том факте, что он не имеет права знать то, что он знает.
Суть вопроса состоит в том, что если мир в действительности был бы чрезвычайно хаотичен, непредсказуем и не подчинялся бы законам, то и наши внутренние модели были бы тоже хаотичными и нестабильными, поскольку они отражают реальное состояние мира. Мы бы, как безумные, переходили от одного предположения к другому, только лишь для того, чтобы наткнуться еще на одно эмпирическое опровержение. Но фактом остается то, что наш опыт практически всегда подтверждает наше допущение относительно стабильности и упорядоченности.
То, что эта упорядоченность и регулярность часто выводится из опыта, а не наблюдается непосредственно, является весьма ярким свидетельством в пользу платонизма или реализма, где утверждается, что в основе феномена реальности лежит объективный и рациональный порядок. Другими словами, успехи современной науки предоставляют платонизму мощное эмпирическое основание. Для большинства из нас это составляет хорошую новость и подтверждает высказывание Декарта о том, что «Бог – не обманщик».
Там не менее, скептики различных мастей – позитивисты, постмодернисты и декоструктивисты – продолжают свои атаки на реализм, указывая, прежде всего, на значительную субъективность наших теорий и на большие трудности, присущие процедурам верификации, по крайней мере, в определенных случаях. Более того, эта критика часто включает в себя и заблуждение радикальных субъективистов, идентифицирующих внутреннюю модель с самой реальностью, и позитивистский обман, состоящий в идентификации истины с верификацией, причем все это приправлено отчетливой направленностью против философского реализма.10
5. ИССЛЕДОВАТЕЛЬ И РЕАЛЬНОСТЬ: ВЗАИМНОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО
Возникает вопрос о том, что же делать с тем фактом, что процесс верификации действительно может влиять на реальность или изменять ее? Мы решаем его, включая взаимодействие исследователя и реальности в нашу модель и делая ее отчетливо сформулированной (в оригинале – explicit). Это достигается за счет того, что вводятся требования об инвариантности верификационных процедур к определенным переменам точки зрения.
В физике, например, такой подход начал применяться тогда, когда вслед за экспериментом Майкельсона-Морли со светом (1897) Эйнштейн сделал вполне определенное предположение о том, что скорость света остается одной и той же для всех наблюдателей. Это привело к разработке теории относительности, которая основывается на допущении о том, что все физические наблюдения остаются неизменными при равномерном прямолинейном движении. Проще говоря, это означает, что у нас никогда не будет способа, который позволил бы проверить, находимся ли мы оба в покое или же равномерно движемся в некотором направлении.
Таким образом, понимание того, что взаимодействие наблюдателя с реальностью влияет на верификацию, не оказало разрушительного воздействия на науку, а привело к установлению более адекватной модели реальности. В конце концов, мы, т. е. люди, составляем часть объективной реальности, и поэтому нет ничего странного или неестественного в том, чтобы этот факт тоже был принят во внимание при построении наших моделей.
Те, кто критикуют науку с позиций субъективизма, возможно, признают это, но обычно они настаивают на том, что процесс верификации всегда является относительным и никогда не бывает абсолютным, поскольку нельзя в полной мере исключить возможность того, что проведенная нами верификация была искажена некими незамеченными взаимодействиями исследователя и реальности. Это замечание действительно справедливо, что было продемонстрировано появлением в двадцатом веке нескольких принципов неопределенности (Гейзенберг в физике и Гёдель в математике). Однако относительность процедур верификации уже следует из того факта, что наши модели всегда основываются на неполной информации. Принципы неопределенности являются всего лишь одним из примеров того, как может проявляться ограниченность человеческих знаний.
Относительность процесса верификации открывает возможность бесконечного регресса, при котором мы верифицируем истину, оцениваем нашу верификацию, проверяем эту оценку и так далее. Действительно, шаг от истины к верификации является шагом вверх по лестнице абстракции. Сначала мы имеем местность и карту. Затем мы превращаем карту в местность (объект знания), а процедура верификации становится новой (более высокого порядка) картой. Таким образом, верификация также является формой знания, но уже второго порядка. Это есть знание о знании – то, что в философии мы называем мета-знание. Но у этого процесса нет абсолютного окончания. Мы можем превращать верификацию в местность и тогда получим мета-мета-знание, и так далее. В этом проявляется гибкость и открытость философии.
В классической философии нередко полагают, что бесконечная регрессия была бы логически противоречивой и что поэтому она неприемлема. Столкнувшись с возможностью бесконечной регрессии, подобной описанной выше иерархии знания, мета-знания и т. д., классическая философия находит выход из нее путем апеллирования к некоему абсолютному принципу. Например, Аристотель заявлял, что бесконечная регрессия причин невозможна, и потому приходил к выводу о том, что существует абсолютная (первичная) причина.11
Если мы проведем такое же рассуждение в контексте нашей темы, то придем к заключению, что поскольку абсолютная регрессия мета-мета-…-мета-знания невозможна, то должна существовать некоторая точка абсолютно точного знания. Однако из современной математики известно, что бесконечные регрессии не являются внутренне противоречивыми и часто встречаются в природе. Поэтому мы должны принять в качестве достоверного факта, что знания относительны, как это демонстрируется бесконечной регрессией: истина, верификация, оценка верификации и т. д. 12
В свете такого более утонченного понимания бесконечности возможны две основные позиции. Первую занимают постмодернистские критики науки, которые говорят, что, поскольку относительность научного знания признана, притязания на обладание истиной со стороны науки и философии становятся не более обоснованными, чем аналогичные притязания со стороны приверженцев оккультизма, магов или создателей мифов. Каждый делает одно и то же: создает внутреннюю модель реальности, основанную на своих ощущениях, и верифицирует эту свою модель в соответствии с собственными особенными критериями. Ко всему прочему, не существует способа ответить на вопрос о том, которая из двух моделей в каком-либо отношении лучше или точнее другой.
Эту позицию следует назвать тотальным релятивизмом, подразумевая, что как только некоторая степень относительности или неопределенности признана, то из этого следует эпистемологическая эквивалентность всех точек зрения. Вопрос заключается только в том, насколько оправдан такой скачок от любой степени относительности к тотальной относительности. Исходя из логики и исторической перспективы, нетрудно видеть, что это не так.
Вторая позиция состоит в том, что процесс итерации или повторения процедуры верификации, начинающийся с некоторого блока эмпирических данных, ведет к прогрессивному совершенствованию внутренней модели и к постепенному заострению точки зрения. Этот процесс постепенного улучшения наших моделей является примером конвергенции – еще одного современного понятия, связанного с бесконечной регрессией. Проще говоря, в наших моделях всегда могут быть погрешности, но не всегда одни и те же. Например, в процессе устранения погрешностей на одном уровне мы создаем новые, более тонкие, погрешности на более высоком (мета-) уровне. Тем не менее, мы добиваемся прогресса в обретении знаний, так как нечто, ранее бывшее неизвестным, теперь становится известным, причем не теряется ничего из известного ранее. Поэтому мы можем считать, что наши последовательные модели все более точно отражают реальность, причем этот процесс может продолжаться до бесконечности.
Проведенный нами анализ показал, что поиск абсолютной достоверности представляет собой недостижимый философский идеал. Однако процесс конвергенции означает, что признаваемая относительность нашего знания может подразумевать относительную достоверность, а не относительное неведение. Утверждение о том, что наше знание относительно, означает, что всегда существует логическая возможность ошибки, но не всегда имеется обоснованная достоверность, что ошибка действительно возникнет. Существует огромное различие между простой возможностью и высокой степенью вероятности. Это различие зачастую игнорировалось или отбрасывалось субъективистскими критиками науки и, особенно теми, кто имеет склонность совершать скачок от относительности к тотальной относительности.
6. СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ НАШИХ ВНУТРЕННИХ МОДЕЛЕЙ: ПРИМЕР ИЗ ИСТОРИИ НАУКИ
Процесс постепенного совершенствования наших внутренних моделей следует рассматривать как продолжающийся диалог между нами и реальностью. Каждая встреча с реальностью дает нам некоторый сигнал обратной связи, который либо подтверждает то, что мы уже знаем, либо ставит под вопрос наше прежнее знание, либо предоставляет нам совершенно новую информацию. На это мы реагируем тем, что видоизменяем нашу внутреннюю модель некоторым подходящим образом.
История науки иллюстрирует это продвижение вперед весьма отчетливо. Рассмотрим, например, историю развития модели феномена гравитации от Аристотеля до Эйнштейна. Аристотель утверждал, что более тяжелые предметы падают быстрее, чем более легкие. Он считал, что сила гравитации прямо пропорциональна массе и что поэтому более массивные объекты будут испытывать более значительную силу притяжения, которая обусловит более высокую скорость падения. На протяжении почти двух тысяч лет это утверждение оставалось признанной моделью гравитации. Наконец, Галилей экспериментально показал, что в случае отсутствия сопротивления воздуха все предметы падают с одинаковой скоростью: ускорение, обусловленное гравитацией, является постоянным. Этот факт опроверг теорию Аристотеля, но еще не вызвал появление корректной теории взамен прежней.
И только Ньютон создал правильную теорию: сила гравитации прямо пропорциональна массе, как отмечал Аристотель, но она в то же время обратно (квадратично) пропорциональна расстоянию между взаимно притягивающимися объектами. Более того, чем больше масса объекта, тем больше инерция (например, сопротивление объекта изменению параметров его движения). Проще говоря, чтобы сдвинуть с места крупный камень, понадобится большая сила, чем в случае небольшого камня. Поэтому оказывается, что большая сила гравитационного притяжения тяжелых объектов компенсируется их большей силой инерции, так что ускорение под воздействием силы гравитации остается постоянным (т. е. одинаковым для всех тел). Более того, модель Ньютона была верифицирована эмпирически: она позволила правильно предсказать положение движущихся планет.
Ньютон в действительности определил силу не как массу, умноженную на ускорение, а как скорость изменения момента движения (масса, умноженная на скорость). Ученые, работавшие после Ньютона, считали, что масса тел постоянна и только их скорость может меняться. Но после того, как в 1905 году Эйнштейн в явном виде ввел в науку понятие о взаимодействии исследователя и реальности (постоянство скорости света), был сделан вывод, что в действительности при весьма высоких скоростях масса тел увеличивается. Это дало возможность осуществить простую математическую коррекцию гравитационной модели Ньютона, причем этот эффект был позднее подтвержден эмпирически, когда технические устройства позволили осуществить ускорение малых масс до скоростей, близких к скорости света.
Но уточнения, внесенные Эйнштейном, никоим образом не противоречат первоначальной теории Ньютона. В модели Эйнштейна сила по-прежнему пропорциональна скорости изменения момента. Но теперь мы знаем, что изменяются и масса, и скорость, а не только скорость, как полагали последователи Ньютона. Таким образом, от Аристотеля до Эйнштейна происходило постепенное уточнение модели феномена гравитации, при котором на каждой стадии этого процесса наша карта была модифицирована, чтобы учесть более точное знание местности. Более того, этим история не заканчивается, поскольку имеется фундаментальная несовместимость между нашими моделями гравитации и квантовой механикой, которая содержит модель трех других основных физических сил (сильное и слабое ядерное взаимодействие и электромагнетизм). Значит, нас еще ждет подъем на следующую ступеньку лестницы абстракции.
Приведенный здесь обзор истории развития теории гравитации, конечно, очень упрошен. Прогресс в науке никогда не был линейным поступательным движением. Наука развивается путем рывков, повторных стартов, движений в ложных направлениях, а также за счет открытий, сделанных по счастливой случайности, а нередко и с помощью теорий, возмущающих спокойствие. Тем не менее, не подлежит сомнению, что, в целом, научное знание развивалось и уточнялось, причем этот процесс продолжается.
7. ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ И СОЦИАЛЬНЫЙ СУБЪЕКТИВИЗМ
Хотя большинству людей будет трудно поверить, но и сегодня живут интеллектуально развитые во многих отношениях люди, которые верят, причем с очевидной искренностью, в то, что модель гравитации Ньютона-Эйнштейна представляет собой миф, построенный на эпистемологически равных основаниях, например, с гитлеровской теорией превосходства арийской нации или же с верованием в интеллектуальную неполноценность женщин, на котором столь упорно настаивал Ницше. Глубинные корни такого рода антинаучной школы мышления могут быть, вероятно, прослежены вплоть до работы Томаса Куна «Структура научных революций»13, хотя его последователи и интерпретаторы пошли еще дальше него в направлении антисциентизма.
По существу, Кун занимался историей общества и, главным образом, науки; однако он сосредоточил свое внимание не на содержании науки или на ее эпистемологическом методе, но на социальном поведении самих научных работников в ходе поиска научного знания. Кун заметил, что ученые не были теми отрешенными и объективными наблюдателями, какими они себя выставляли, но обладали страстной человеческой натурой, полной предрассудков и слабостей. Он показал, как на каждой стадии развития науки происходившие в ней процессы отражали эмоциональный образ своего времени. Наука не находится где-то за пределами общества, но она является продуктом человеческой культуры, как, впрочем, и каждый человек.
На основе этой несомненной истины последователи Куна (а, возможно, и сам Кун, хотя это и не совсем ясно) пришли к выводу, что, по существу, все продукты культуры имеют эквивалентные притязания на истину: поскольку наука создается культурой, то она есть не более чем простое отражение культуры. Наука представляет собой «миф от культуры», существующий на равных с другими мифами, произведенными культурой.
Как читатель, возможно, уже увидел, это всего лишь социальная форма заблуждения, свойственная радикальному субъективизму. Тот факт, что наши идеи сами являются субъективными ментальными сущностями, не означает, что они не истинны в отношении объективной реальности. Здесь был осуществлен некритический перенос свойства самих моделей (что они являются продуктами культуры) на логическое содержание этих моделей.
Может показаться, что опровергнуть такого рода социальный субъективизм не представит труда. Достаточно сослаться, например, на то, что теория гравитации Ньютона позволила человечеству вывести на геостационарную орбиту спутники связи или же послать людей на Луну и вернуть их назад. Ясно, что подобные достижения невозможны для многих других мифов от культуры.
Тот, кто попытается вести диалог с убежденными постмодернистами, обнаружат, что такого рода опровержение, скорее всего, не найдет прямого и вразумительного отклика. Скорее, это вызовет поток рассуждений в защиту того факта, что наука действительно является продуктом культуры. Все это верно, но не по теме.14
Поскольку постмодернизм проводит наиболее мощную атаку на философский реализм, то в завершении этого обсуждения целесообразно отметить еще один момент. Со строго логической точки зрения было бы совершенно корректным сказать, что у нас нет априорных гарантий того, что наш бесконечный итеративный процесс будет сходиться (т. е. что он приведет к прогрессивному улучшению модели). Наш опыт применения этого метода вполне может содержать указания на расхождение и, соответственно, на разочарование. Именно поэтому история науки столь важна в данной дискуссии: она показывает, что де-факто конвергенция имела место независимо от наших ожиданий. Так, успешность такой модели, как ньютоновская теория гравитации, дает весомое эмпирическое свидетельство в пользу философского реализма: если бы в реальности не было объективного порядка, то было бы весьма затруднительным дать объяснение той конвергенции, которую мы уже наблюдали.
То же самое можно выразить иным образом. Как мы уже говорили, если бы в действительности мир был тотально хаотичен, тогда, конечно, любой миф от культуры был бы столь же истинен, как и наука, поскольку он был бы столь же ложен. Но в таком мире не было бы ни спутников связи, ни экспедиций на Луну (а также, к примеру, не было бы оружия массового уничтожения).
III. ПЕРЕДАЧА ФИЛОСОФСКИХ ИДЕЙ
1. МЕЖЛИЧНОСТНЫЙ ДИАЛОГ
Выше мы уже обсудили допущения (1) и (2) в контексте отношений или диалога между нашей внутренней моделью и реальностью. Теперь, в связи с допущением (3), рассмотрим вопрос о межличностном диалоге, т. е. о передаче информации между различными носителями знания или личностями. Параметры межличностной коммуникации определяются внутренней природой самой личности. Мы будем следовать традиции, начатой Декартом, согласно которой сознание, или самосознание, является первичной и определяющей характеристикой человеческого существа. Сознание индивида создает внутренний мир личных состояний, прямой доступ к которому имеется только у самого индивида. Ваше сознание состоит именно из ваших мыслей, чувств и желаний, тогда как мое сознание состоит из моих мыслей, чувств и желаний. Никто не имеет прямого доступа к внутренним состояниям другого. Действительно, если бы у меня был бы прямой доступ к вашему сознанию, а у вас - к моему, то у нас бы было одно сознание, а не два. По существу, мы сами и являемся сознанием - совокупностью всех тех внутренних состояний, к которым имеем прямой доступ.
Поэтому отдельные личности никоим образом не перекрываются (отсутствует даже частичное их совпадение). Каждый из нас может рассказывать о своей личности и делиться ее содержанием, но мы не можем ощущать личность другого человека непосредственно. У меня есть доступ к объективной реальности только через посредство тех внутренних ощущений, которые эта реальность вызывает во мне, и у меня есть доступ к вашей личности только в той мере, в какой вы можете сообщить мне о ней, используя некоторые средства (вербальные или иные).
Основным средством межличностной коммуникации является язык. Для целей нашего исследования, проводимого с точки зрения минимализма, достаточно отметить, что язык состоит из знаков и символов с одной стороны, и из значений, которые мы придаем этим символам и знакам, с другой стороны. Здесь важно то, что язык включает в себя синтаксис (отношения между знаками) и семантику (отношение между знаками и их значениями). Каждый язык ассоциируется с лингвистическим сообществом, т. е. с сообществом людей, имеющих общий язык.
Наше определение языка является несколько более ограниченным, чем обычное лингвистическое определение естественного языка. Однако наше понятие языка оказывается на удивление богатым, гораздо более богатым, чем можно было предположить. Более того, любое разумное развитие естественного языка будет содержать (по меньшей мере) те свойства, которые мы здесь обозначили.
Первый и наиболее существенный пункт, который следует упомянуть, состоит в том, что синтаксис любого языка, по самой своей природе, более конкретен, чем его семантика. Действительно, как сейчас известно, мы можем считать, без существенной потери общности, что у любого языка есть конечное число основных (несократимых) знаков, называемых буквами алфавита, и что все другие синтаксические выражения представляют собой конечные линейные последовательности (цепочки) этих букв. Хотя знаки являются несколько абстрактными (они составляют эквивалентные классы по признакам в соответствии с одинаковостью формы), сам признак представляет собой конкретную сущность, которая может использоваться для представления своего класса эквивалентности в любом контексте.
Конкретные цепочки, обладающие соответствующей синтаксической структурой, обозначаются как значащие выражения. Любая линейная последовательность значащих выражений составляет текст или дискурс.15
Значение любому выражению придает частично синтаксис (грамматический или формальный), и частично семантика. Суть в том, что грамматически корректное выражение обладает объективным существованием, независимо от значения, которое ему придается. Определение того, что некоторый текст грамматически правилен, чисто объективно, но установление того, каким должен или может быть его смысл, - в высокой степени субъективно. Это различие между синтаксисом и семантикой весьма полезно, поскольку оно позволяет нам сразу же прийти к согласию по некоторым основополагающим вопросам и тем самым сберечь нашу энергию для дискуссий по более спорным и трудным семантическим вопросам.
Совершенно ясно, что значения, какими бы они ни были, не являются внутренне присущими самим объективным синтаксическим сущностям (знакам и выражениям). Онтологически, значения представляют собой идеи или, что более точно, соответствие между синтаксическими сущностями и идеями. Процесс, в результате которого определенные значения становятся ассоциированными с данным текстом, представляет собой достаточно сложный психолингвистический процесс, который интенсивно изучается. Однако суть его относительно проста и, в общем виде, сводится к следующему: значения (смыслы) устанавливаются в ходе социальных взаимодействий, которые развиваются (по большей части, неосознанно) внутри исторически сложившейся социальной общности. Конкретные культуры возникают на основе конкретного исторического развития, конкретные языки возникают на основе конкретных культур и конкретные тексты составляются на конкретных языках.
Имеются два основных пути, используя которые индивид может стать членом некоторого лингвистического сообщества (т. е. изучить язык): погружение или трансляция. В первом случае он погружается в лингвистическую среду и там непроизвольно усваивает нормы соответствующего языка. Погружение, таким образом, включает процесс, при котором человек взращивается внутри данной лингвистической общности. Трансляция - это более осознанный и намеренный процесс изучения соответствий между закономерностями ранее не известного и уже известного языков.
Хотя невербальные формы коммуникации широко используются, но многие из них могут быть выражены и на языке. Во всяком случае, в данном исследовании мы направим внимание только на те формы коммуникации, в которых используется какой-либо язык. Поэтому, говоря о межличностном общении, мы в явном виде будем подразумевать, что в нем используется некоторый язык. Итак, наше общение с объективной реальностью идет через посредство внутренних ощущений, вызванных объективными сущностями, а наше общение с другими субъектами осуществляется посредством языка.
С учетом сказанного, межличностное общение означает, что мы делимся смыслами. Общение начинается тогда, когда каждый из нас получает один и тот же текст - или я говорю вам, или вы говорите мне, или же некто третий говорит нам обоим. Синтаксис всегда конкретен, и можно предположить, что мы оба воспринимаем его одинаково. Но до какой степени одинаково мы понимаем этот текст?
Процесс, с помощью которого данный субъект придает значение (смысл) тексту, называется интерпретацией (текста). Текст - это часть реальности, а его интерпретация есть часть более широкого процесса создания нашей внутренней модели реальности. Степень, до которой совпадают наши внутренние модели или наши интерпретации данного текста, определяет степень успешности нашего общения. Мы опять можем использовать аналогию карты и местности. Текст уподобим местности, а его интерпретацию - карте. Мы общались друг с другом в такой степени, в какой каждый из нас изготовил схожую карту одной и той же местности.
Подобно тому, как существует различие между истиной и верификацией, существует и различие между общением и верификацией того, как мы общались. Вы и я можем фактически понять данный текст поистине одинаково, но при этом быть не в состоянии верифицировать одинаковость нашего понимания. (Представьте себе, что мы оба прочитали одно и то же стихотворение и интерпретировали его практически одинаково, но мы даже не знаем друг друга).
2. ОГРАНИЧЕНИЯ ПРИ ОБЩЕНИИ
Обсуждая наш диалог с объективной реальностью, мы осознали, что и наши внутренние модели имеют определенные ограничения, которые обусловлены, с одной стороны, неполнотой информации, получаемой нами от реальности, а, с другой стороны, ошибками, которые мы делаем с из-за тех своих нужд и желаний, которые сами же привносим в свою картину реальности. Подобным же образом наша точка зрения влияет на то, как мы интерпретируем данный текст. Но кроме этого, нам следует знать, что существуют вещи, которые никогда, даже в принципе, не могут быть переданы от одной личности к другой.
На самом сущностном уровне нам ясно, что мы никогда не сможем передать другому человеку наши собственные субъективные впечатления или переживания. Конечно, я могу описать мои переживания, и вы можете признать, что мое описание, похоже, передает и ваше переживание. Наши переживания могут быть подобными, но никогда не могут быть идентичными, просто потому, что мои переживания - это именно мои переживания, и поэтому они не ваши.
Представим себе, например, что вы и я рассуждаем о наших впечатлениях от красоты одной и той же красной розы. Ваше восприятие розы возбудит в вас целый комплекс мыслей, чувств и желаний, доступ к которому есть только у вас. Ни я, ни кто-либо другой не может переживать ваше ощущение этой розы; каждый из нас может ощущать только свои собственные чувства. Представьте себе в качестве реального факта, что я воспринимаю, как красное, то, что вы и другие воспринимают, как зеленое, и, наоборот, я воспринимаю как зеленое то, что вы и другие видят красным. Нет такого способа, с помощью которого мы могли бы хоть когда-нибудь обнаружить этот факт и сообщить о нем. Я был бы должен привыкнуть ассоциировать слово «красный» с тем цветом, который вы и другие воспринимают как красный, но который я воспринимаю как зеленый. Тогда каждый из нас при всех обстоятельствах будет классифицировать одни и те же объекты как зеленые и красные и, при необходимости, делать записи об этом. И все же мое восприятие того, что мы все называем «красный» в действительности будет таким же, как ваше восприятие зеленого.
Заметим, что существует возможность дать совершенно объективное определение, к примеру, зеленого: это цвет именно таких объектов, которые поглощают весь спектр белого цвета, за исключением зеленой его части, которую они отражают. Подобным же образом, зеленая часть спектра может быть определена объективно в терминах длин световых волн, измеряемых спектрографом.
Таким образом, подобно тому, как мы воспринимаем непосредственно не сами объекты, но субъективные ощущения, вызванные нашей встречей с этими объектами, так и в коммуникации мы не можем воспринимать другую личность непосредственно, но можем только воспринимать описание ощущений, которые испытывала другая личность. Строго говоря, то, что мы сообщаем друг другу, представляет собой не ощущения, а общее для нас понимание ощущений.
Попытка верифицировать одинаковость интерпретации текста вами и мной приводит к бесконечной регрессии, подобной той, какая возникала при попытках верифицировать истинность идеи. Единственное средство, которым мы располагаем для оценки нашего общего понимания дискурса, состоит в том, чтобы вступить в следующий дискурс, мета-дискурс, т. е. дискурс о нашем предыдущем дискурсе. Тем самым мы поднимемся на ступеньку вверх по лестнице абстракции. Наш первоначальный дискурс представлял собой средство передачи определенных идей, чувств и желаний. Этот дискурс становится теперь предметом мета-дискурса и так до бесконечности. Другими словами, как не существует абсолютной уверенности в истинности знания, так не существует и идеальной коммуникации.16
К тому же, мы опять встречаемся с феноменом конвергенции. Хотя наше понимание данного текста никогда не будет совершенным, мы можем исключать неоднозначности, расширять наше понимание и тем самым последовательно приходить к все более точным и полным вариантам аппроксимации совершенного знания. Этот процесс называется экспликацией, что означает сделать ясным и недвусмысленным то, что прежде было неясным и двусмысленным. Так же, как существует целая гамма эпистемологических методов, существуют и разработанные методы экспликации, которые, однако, здесь не будут рассмотрены.
Учитывая трудности и ограничения, сопутствующие коммуникации, можно прийти к априорному заключению о том, что эти трудности настолько велики, что делают межличностное общение практически невозможным. Такого рода экзистенциалистское заблуждение является дополнением тотального релятивизма в эпистемологии. Оно заключается, главным образом, в смешении понятий «понимание» и «экспликация», что приводит к выводу, что никакой текст не может быть истинно понят, так как никакой текст не может быть полностью эксплицирован. На основе признанного факта, что все коммуникации являются только частичными, совершается скачок к ложному заключению о том, что коммуникация невозможна вообще (подобно скачку от «в некоторой мере» к «полностью» в тотальном релятивизме).
У каждого из нас есть чувство или ощущение, что мы общаемся друг с другом, однако для тех, кто поддался указанному экзистенциалистскому заблуждению, это всего лишь иллюзия. В их представлении мы все одиноки, и каждый из нас заключен в ячейку своей личности. Это глубинное одиночество становится для таких людей центральным фактом их существования.
Опровержение этого экзистенциалистского заблуждения подобно опровержению заблуждения тотального релятивизма. В том случае мы апеллировали к наблюдаемому успеху научных теорий, подобных теории гравитации Ньютона-Эйнштейна, как к неопровержимому свидетельству того, что наука не может сколь либо обоснованно считаться мифом от культуры, на равных с другими мифами, созданными культурой. Действуя таким же образом, мы можем указать на очевидный факт, что если коммуникация является всего лишь иллюзией, то общество, каково оно есть, не существовало бы и не могло бы существовать. Все наши социальные структуры высокого порядка существенно зависят (и это можно продемонстрировать) от того факта, что возможна достаточно высокая существенная степень межличностной коммуникации. Действительно, трудно даже представить себе, каким образом новое поколение детей могло бы освоить язык, если бы общение было всего лишь иллюзией.
Как в деконструктивизме, так и в экзистенциализме присутствуют элементы самоотрицания (самоопровержения). В первом случае выдвигается (считающаяся правомерной) теория о том, что вообще не может быть никаких правомерных теорий. Во втором случае предпринимаются огромные усилия, чтобы сообщить другим, что сообщить что-либо кому-либо вообще невозможно. Конечно, нет абсолютно валидных теорий, как нет и идеальной коммуникации. Заблуждение состоит в том, что эти ограничения воспринимаются как основная реальность, а не как часть более значительной и более адекватной реальности.
3. ОБЪЕКТИВНОСТЬ В КОММУНИКАЦИИ
Мы установили, вне всякого сомнения, что существенная межличностная коммуникация может существовать и в действительности существует. Теперь в ходе нашей дискуссии рассмотрим допущение (3), которое ставит вопрос о том, в какой степени мы можем передавать друг другу объективное знание реальности. С одной стороны, мы ведем диалог с объективной реальностью, который, при благоприятных обстоятельствах, обусловливает прогрессивное улучшение и уточнение внутренней модели реальности. С другой стороны, мы поддерживаем непрерывный межличностный диалог, в процессе которого стремимся сообщить нашу точку зрения другим.
Все коммуникации направлены на достижение некоторой цели. Иногда эта цель откровенно субъективна. Мы стремимся поделиться нашими мыслями, чувствами и желаниями в максимально возможной степени с учетом ограничений внутренне присущих коммуникационному процессу. Такова максималистская коммуникация, и в ней используется поэтический язык, свободно прибегающий к таким средствам, как метафора и множественность значений.
В других случаях мы стремимся осуществлять коммуникацию как можно точнее. Это минималистский язык, отвергающий использование метафор и множественных значений. Такая коммуникация ведется на формальных логических языках, как это делается, например, в программировании и при работе на цифровых компьютерах.
Однако, каковыми бы ни были цели и предназначение любого данного текста, фактом остается то, что все дискурсы создаются с учетом некоторой имеющейся точки зрения. Каждый текст имеет автора, причем идеи, выраженные этим автором, непременно отражают его (или ее) понимание реальности. Не было и никогда не будет полностью нейтрального дискурса, такого, который совершенно не зависел бы от точки зрения.
Тогда возникает вопрос о том, что делать с зависимостью дискурса от определенной точки зрения. Это проблема сходна с проблемой взаимодействия исследователя и реальности в ходе верификации, а поэтому и решается она подобным же образом. Мы выходим из затруднения, связанного с взаимодействием исследователя и реальности, за счет того, что в явном виде включаем это взаимодействие в наши модели. Таким же способом мы действуем и в отношении зависимости от точки зрения, делая ее явно присутствующей в нашем дискурсе.
Мы говорим, что дискурс является объективным в той степени, в которой явно обозначена точка зрения (отражены сущностные допущения) его автора. Дискурс, в котором не признается присущая автору точка зрения, называется тенденциозным; дискурс, в котором не дается обоснование точки зрения автора называется догматическим; дискурс, в котором есть стремление передать точку зрения, не делая ее явной (эксплицитной) называется субъективным.
Эти определения заслуживают специального рассмотрения ввиду своей важности. Дискурс состоит из знаков (выражений) и их значений (интерпретаций). С одной стороны, знаки суть конкретные объекты, составляющие часть наблюдаемой объективной реальности. С другой стороны, интерпретации суть идеи и поэтому они полностью субъективны. Поэтому онтологически дискурс является гибридом, частично объективным и частично субъективным. Стало быть, определение «объективный» применяется по отношению к дискурсу не в онтологическом смысле. Применительно к тексту понятие объективности относится как к знакам текста, так и к возможным значениям текста. Текст является объективным, если в нем содержатся определенные утверждения относительно реальности и в то же время имеются определенные утверждения относительно отношения между текстом и реальностью. Мы объективизируем данный текст тем, что включаем в него соответствующую часть его мета-дискурса.
Это определение текстуальной (буквальной) объективности текста проясняет существенное и все еще встречающееся недоразумение в отношении природы дискурса. В начале двадцатого века некоторые философы-позитивисты, изучавшие вопросы, связанные с наукой, выдвинули идею о том, что автор может достичь текстуальной объективности, только проводя дискурс с полностью нейтральной точки зрения, свободной от оценок и от предположений. Однако последующее развитие эпистемологии и лингвистики прояснили следующее утверждение, которое мы уже приводили выше: никакой нейтральной точки зрения не существует. Любая точка зрения предполагает наличие многочисленных допущений.
Когда рухнул миф о нейтральности точки зрения, в философском сообществе возникли два разных отклика. Декоструктивисты и постмодернисты отреагировали путем заявления, что объективность сама является мифом культуры (конечно же, на равных правах с остальными мифами такого же рода). Уже само стремление к нейтральности точки зрения представляет собой ценностный выбор, т. е. точку зрения.
Другой отклик представлен тем подходом, который использован здесь, когда мы определяем объективность не как нейтральность точки зрения, а как осведомленность о точке зрения. В рамках этой концепции все мы можем объективным образом вести дискурсы о чем угодно и с любой точки зрения. Все, что требуется сделать, - это осознать наши допущения и выразить их явным способом. Ясно, что такое понятие объективности является логически последовательным. Мера, в которой осознание точки зрения является достижимой, представляет собой другой вопрос, который будет рассмотрен ниже.
В действительности, представление о том, что объективность связана с осознанием точки зрения или с осведомленностью о ней, не является новым: оно ведет свою историю, начиная еще с работы Евклида «Элементы». В ней приводится ряд утверждений о геометрических фигурах и об их пространственных отношениях. Чтобы избежать субъективных дискуссий об этих утверждениях, Евклид явным образом выводит их из пяти ясно выраженных допущений или аксиом. Читателю предоставляется свобода отвергнуть эти аксиомы, если он того пожелает, но если он признает их, то уже не сможет отрицать ни одно из дальнейших утверждений, сделанных Евклидом. Евклид выразил свою точку зрения с полной ясностью. Его подход к объективности, продемонстрированный в «Элементах», известен как аксиоматический метод, и он сыграл выдающуюся роль в науке и философии.
Вспомните, что мы уже определили разумность как процесс, в ходе которого мы становимся осведомленными в отношении наших допущений о реальности (в противоположность здравому смыслу, являющемуся предрациональным, и безрассудству, являющемуся иррациональным). Вполне очевидно, что мы не сможем проводить дискурс объективным образом (другими словами, не сможем сделать наши допущения текстуально явными) до тех пор, пока не сделаем их явными (эксплицитными) для самих себя. Таким образом, текстуальная объективность основана на разумности. Объективность и рациональность идут рука об руку. Текстуальная объективность есть выражение рациональности.
Конечно, можно выбирать разумность, не придерживаясь текстуальной объективности. Именно так и поступают люди в художественном творчестве. Они отдают себе полный отчет о своей точке зрения, но намеренно предпочитают создавать субъективный текст, в котором они передают свою точку зрения, не делая ее явной в самом тексте. Их цель состоит в том, чтобы подвести читателя к переживанию точки зрения автора без того, чтобы читатель непременно осознал бы процесс, который привел его к такому переживанию.
Таким образом, мы не выдвигаем мнение о том, что объективные тексты при всех обстоятельствах превосходят субъективные тексты. В каждом конкретном случае это зависит от цели и предназначения данного дискурса.
Другим примером намеренно субъективного дискурса является пропаганда - риторическая форма, цель которой заключается в том, чтобы воздействовать на людей в стремлении приблизить их точку зрения к авторской, но так, чтобы само это стремление было скрытым. Чтобы быть эффективной, пропаганда не может стремиться к объективности. Пропаганда не иррациональна, но антирациональна, т. е. она представляет собой антитезис рациональности.
Сократ и Платон были одними из первых защитников разумности; Платон, в частности, считал книгу Евклида «Элементы» наилучшей моделью разумности. Для Платона целью разумности и объективности был подъем по лестнице абстракции в направлении к более адекватному восприятию конечных форм или основополагающих принципов, из которых выводится любой стоящий ниже предмет. Поскольку разумность предполагает повышенное самосознание, то этот процесс, задуманный Платоном, не мог быть выполнен без существенной степени субъективного саморазвития, ведущего к обретению мудрости, которая для Платона была высшей степенью знания, будь она объективной или субъективной.
Попытка современных позитивистов определить объективность как нейтральность точки зрения есть именно то, что Платон немедленно отверг бы как пустую софистику. Действительно, программа современных позитивистов была сознательно задумана как противодействие философскому реализму и, до определенной степени, метафизике вообще. Отличаясь во многих отношениях от позитивизма, деконструктивизм и постмодернизм разделяют позитивистскую направленность против реализма и метафизики; именно поэтому постмодернисты были столь скоры в использовании общепризнанной неадекватности позитивистского понятия объективности как нейтральности точки зрения для того, чтобы организовать атаки на объективность и рациональность в форме тотального релятивизма.
4. СТЕПЕНЬ ОБЪЕКТИВНОСТИ В КОММУНИКАЦИИ И ЕЕ ОГРАНИЧЕННОСТЬ
В предыдущем разделе мы выяснили природу и концепцию объективности в коммуникации: это осознание точки зрения, а не ее нейтральность. Но для адекватного решения проблем, связанных с допущением (3), следует рассмотреть не просто возможность, но и практические аспекты достижения сколь либо существенной степени осознания точки зрения.
Приведенный выше пример непередаваемости субъективного восприятия красного цвета уже показывает, что существуют определенные пределы в отношении той степени объективности, которая может быть достигнута в любом дискурсе. Поэтому мы начинаем наше рассмотрение с того, что исключаем возможность абсолютной объективности так же, как мы уже исключили абсолютно адекватную истину и абсолютно точное знание. Мы также отрицаем, как неуместный, скачок от относительной объективности к абсолютной субъективности. Читателю предоставляется возможность самостоятельно найти подходящие аргументы.17
Вообще говоря, даже небольшое размышление приводит к пониманию того, что полное осознание точки зрения было бы равнозначным полному самосознанию, что, по понятным причинам, невозможно. Действительно, как может наш разум, составляющий лишь часть нашего полного «Я», в полной мере охватить это «Я»? Для этого нашему разуму потребовалось бы осознать не только такие вещи, как наши неосознанные мысли и автономные нервные импульсы, но и самого себя. Последнее заключение сразу же приводит к еще одной бесконечной регрессии: разум должен был бы охватить самого себя, охватить себя, охватывающего себя и так деле до бесконечности. Окончание (разрешение) этой бесконечной регрессии привело бы к такому разуму, который полностью или абсолютно осознает себя. В нашем опыте нет ничего, что бы предоставляло нам какое-либо основание для веры в то, что мы, люди, способны на такое полное осознание.18
Поэтому полная объективность в дискурсе потребовала бы полного осознания точки зрения, что, по определению, эквивалентно богоподобному качеству абсолютного разума. Поскольку такого рода абсолюты (так же, как и другие) не могут быть достигнуты человеком, то встает вопрос о мере, к какой высокая степень относительной объективности может быть достигнута в коммуникации. Ответ, как мы вскоре увидим, совсем не так прост.
Для начала мы распространим, по определению, понятие истины на лингвистические выражения. До сих пор предикат «истинный» применялся к тем частям нашей внутренней модели, которые точным образом отражают некоторую соответствующую часть реальности. Другими словами, истинность есть точность соответствия между реальностью и нашей внутренней моделью. Под предложением мы будем понимать любое осмысленное лингвистическое выражение, содержащее утверждение о том, как структурирована реальность. Типичным примером такого предложения может служить любая английская фраза, сформулированная в утвердительном наклонении, такая как «Трава зеленая».
С первого взгляда может показаться, что любое осмысленное лингвистическое выражение является предложением, но такое определение является слишком широким. Заповедь «Плодитесь и размножайтесь» и выражение чувства «Я надеюсь, что она любит меня» являются осмысленными лингвистическими выражениями, но не предложениями, поскольку в них отсутствуют какие-либо утверждения о том, как в действительности структурирована реальность. Предложение будет истинным, если утверждаемое в нем положение вещей будет именно таким в действительности. Определенная таким образом истина является функцией двух вещей: структуры (реальности) и значения (предложения).
Мы уже убедились в том, что значения являются частично синтаксическими (конкретными и наблюдаемыми), а частично семантическими (субъективными и ненаблюдаемыми). Конкретная часть значения имеет отношение к синтаксической структуре предложения (примером служит форма, состоящая из двух членов предложения, как в выражении «Трава зеленая»). В своем семантическом аспекте значение (смысл) есть отражение внутренней модели автора данного дискурса и, в общем плане, всего лингвистического сообщества, ассоциированного с данным языком. Значения отчетливо выражают нашу внутреннюю модель.
Существует соответствие между нашей внутренней моделью и реальностью, с одной стороны, и соответствие между нашей внутренней моделью и языком, с другой. Различие состоит в том, что мы создаем язык, но мы не создаем объективную часть реальности. Поэтому предложение является истинным, если оно правильно выражает точную внутреннюю модель. Предложение может быть ложным (неистинным) либо из-за того, что оно правильно выражает ложную идею, либо что оно неправильно выражает истинную идею.
Здесь опять важно понимать, что предложение вполне может быть истинным без того, чтобы мы знали об этом. «На других планетах существует разумная жизнь гуманоидного типа» - эта фраза является примером ясного предложения, истинность или ложность которого пока нам не известна. Предложение истинно, если оно содержит точное утверждение относительно структуры реальности; мы можем иметь, а можем и не иметь возможность верифицировать точность данного утверждения. В этом, по существу, и состоит различие между истиной и верификацией, как это уже было показано в предыдущем разделе.
Сейчас нам следует задуматься о том, что происходит с предложениями при изменении точки зрения. Поскольку грамматика (или синтаксис) языка является конкретной и объективной, то она не изменится ни при каких изменениях точки зрения автора, если автор пользуется грамматически корректным языком. Что может измениться, так это интерпретация лексики: вы и я можем, даже не подозревая об этом, присваивать слегка различные значения тем же самым лексическим терминам. Тогда может оказаться, что предложение будет истинным в случае моей интерпретации и ложным в случае вашей.
Рассмотрим, к примеру, утверждение, которое по-английски формулируется так: «You stepped on the little child’s toy», а на русский язык может быть переведено двояким образом: «Вы наступили на маленькую игрушку, принадлежащую ребенку» или «Вы наступили на игрушку, принадлежащую маленькому ребенку». В исходной английской фразе имеется потенциальная двусмысленность в отношении того, говорится ли о маленькой игрушке или о маленьком ребенке. По первой интерпретации, вам говорят, что вы наступили на маленькую (а не на большую) игрушку этого ребенка, а не на большую. По второй интерпретации - что вы наступили на игрушку (маленькую или большую), принадлежащую маленькому ребенку. Такого рода неоднозначности составляют не единственный, но довольно часто встречающийся источник различающихся интерпретаций.
Неоднозначности обычно выясняются путем расширения контекста. Если вы просто наступили на что-то и спросили меня, была ли это большая игрушка или маленькая, то мое утверждение становится однозначным: это маленькая игрушка. Но могло быть, что там было два мальчика, из которых один маленький, а другой большой, и вы спрашивали, на чью игрушку вы наступили.
Предложение само по себе есть дискурс, и его контекст представляет собой просто более протяженный дискурс, в который погружено данное предложение. Поскольку предложение становится двусмысленным, если его изъять из контекста, то мы должны признать, что это предложение получает часть своего смысла из контекста. Однако смысл всего дискурса, с очевидностью, зависит от смысла входящих в него предложений. Такое взаимодействие между предложениями и контекстом образует то, что называют герменевтическим циклом: смысл всего текста зависит от выражений, которые его составляют, а смысл выражений частично зависит от контекста.
Другими словами, смысл не может быть локализован целиком в одном выражении, но должен, в определенной степени, рассматриваться как распределенный по всему контексту. Тем не менее, в наших последующих рассуждениях мы сделаем упрощающее допущение о том, что предложения представляют собой независимые выражения, обладающие определенным смыслом. Принимая такое допущение, мы в явном виде формулируем свою точку зрения. С учетом герменевтического цикла оказывается, что мы здесь рассматриваем несколько идеализированный вариант лингвистической реальности. Однако, как показывает опыт, степень проведенной идеализации не очень велика, особенно с учетом вопроса о степени объективности в коммуникации.
Дадим теперь определение важному понятию объективности предложения. Предложение является объективным в той мере, в какой его истинность (или ложность) инвариантна при изменениях точки зрения. Далее направим наше внимание на особый класс истин, которые естественным образом инвариантны по отношению к изменениям точки зрения, причем здесь совершенно не требуются, чтобы мы осознавали эти точки зрения.
5. ЛОГИЧЕСКАЯ ИСТИНА, ВЫСШАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЙ
В свете наших предшествующих рассуждений выясняется следующая картина. Во-первых, мы рассмотрели такие философские понятия, как истина, верификация, объективность, определенность, коммуникабельность. Мы также убедились в том, что эти понятия являются логически последовательными, но, к сожалению, относительными. Конечно, вызванное этим разочарование несколько смягчено тем огромным различием, которое имеется между некоторой и полной относительностью. Тем не менее, наша жажда абсолютного остается неудовлетворенной. Действительно, в свете данной рекурсивной модели, было бы разумным сделать вывод о том, что мы должны оставить поиски какого-либо абсолюта. Однако сейчас мы встретимся с понятием логической истины, которое, на удивление и на радость, приводит к абсолюту - к абсолютной объективности предложений. Точнее сказать, логические истины, выраженные на некотором языке (например, на английском), представляют собой собрание предложений, чья истинность абсолютно объективна (т. е. полностью не зависит от точки зрения).
Соответствующее определение является достаточно простым: логическая истина некоторого конкретного языка L есть некоторое предложение в L, которое истинно и остается истинным при всех возможных лексических интерпретациях и ре-интерпретациях (т. е. при всех возможных изменениях точки зрения, присущей грамматически корректным носителем языка L). В этом определении указывается на те условия, которым должно удовлетворять предложение, чтобы считаться логической истиной. Это определение, однако, не гарантирует, что хотя бы одно такое предложение реально существует. Действительно, с первого взгляда трудно понять, как нечто может остаться инвариантным при всех возможных изменениях точки зрения.
Ответ содержится в замечании относительно того, что осмысленные выражения в языке L порождаются двумя отчетливо различными синтаксическими выражениями: лексическим и логическим. Лексика (словарь) состоит из нескольких категорий, которые включают все части речи, обозначающие то, что существует, (например, существительные, местоимения, номинальные фразы), а также все сказуемые (например, глаголы), за исключением полностью идентичных связок. Логические выражения служат в качестве коннекторов или операторов, которые дают возможность строить предложения из лексических выражений, а также строить более сложные предложения из более простых. В английском языке к главным коннекторам (мы назовем их основными конекторами) относятся следующие: «не - - -», «если - - -, то», «и - - -», «- - - или», «…, тогда и только тогда - - -», «… есть то же самое, что и - - -», а также так называемые квантификаторы: «имеется нечто, такое как [M]» и «для каждого имеется [M]», где М есть некоторое осмысленное выражение. Существуют также другие коннекторы, но и приведенных выше будет достаточно, поскольку они составляют полный набор коннекторов.19
Таким образом, любое осмысленное выражение на языке L обладает объективной (синтаксической) структурой, которая описывается в терминах операторов, начиная с простых предикатов и существительных. Эта структура определяет грамматическую (или логическую) форму данного выражения. Когда мы заново (иначе) интерпретируем (ре-интерпретируем) только элементы лексики некоторого выражения, мы не изменяем его логическую форму. Другими словами, логическая форма не изменяется при перемене точки зрения (опять же для тех, кто говорит на грамматически правильном языке L). Отсюда следует, что каждое предложение Р, имеющее ту же самую логическую форму, что и некоторая логическая истина, само является логической истиной. Логическая истинность сохраняется при условии схожести логической формы.20
Проиллюстрируем это простейшим примером установления идентичности. Предположим, что я спрашиваю вас относительно истинности предложения «Джон есть автор газетной статьи». Вы ответите, что не можете дать ответ, пока я не скажу вам, какого человека по имени Джон я имею в виду и про какую газету я говорю. Другими словами, вам требуется знать некоторые факты о моей точке зрения для того, чтобы определить истинность или ложность этого предложения. Заменим теперь номинальную фразу «автор газетной статьи» существительным Джон. После осуществления этой замены мы получаем предложение вида «Джон есть Джон». Если теперь я спрошу вас, истинно ли предложение «Джон есть Джон», вы сможете немедленно ответить «да», причем четко и уверенно. Конечно, вы все еще не знаете, о каком Джоне я говорю, но теперь это уже не имеет значения, поскольку каждая существующая вещь идентична самой себе. (Здесь мы, как всегда, предполагаем, что в пределах данного дискурса фиксированному собственному имени соответствует один и тот же объект.) Таким образом, утверждение «Джон есть Джон» есть логическая истина, выраженная на русском языке.
В более общем виде мы можем сказать, что любое предложение, имеющее форму «А есть А», где А есть некоторое имя существительное, является логической истиной. Используя один из наших квантификаторов, мы можем также показать, что выражение «Для каждого Х справедливо, что Х есть Х» является логической истиной. Другими словами, все, что существует, идентично самому себе.21
Другим простым примером послужит выражение «Если сегодня идет дождь, то это дождливый день». Опять же, суждение «Сегодня идет дождь» будет истинным или ложным в зависимости от того, кто сказал это, где и когда; т. е. его истинность зависит от точки зрения. Но выражение «Если сегодня идет дождь, то это дождливый день» будет истинным всегда, независимо от истинности или ложности предложения «Сегодня идет дождь». Оно истинно независимо от того, кто сказал это и при каких обстоятельствах. Оно инвариантно при всех возможных изменениях точки зрения для тех, кто использует грамматически правильный язык (так как такие пользователи языка будут сохранять то же самое логическое значение коннектора «если…, то - - -»).22
Причина, по которой выдвигается последнее условие, теперь совершенно очевидна. При определении логической истины мы сохраняем свободу по-иному интерпретировать лексические выражения, но не операционные выражения. Никакой пользователь языка, соблюдающий правила грамматики, не изменит значение коннектора, поскольку их значения закреплены правилами грамматики, которые такой человек обязан соблюдать по определению.
Другими словами: грамматика и значения грамматических операторов являются совершенно конкретными и объективными. Эти значения определены операционным образом. Они никоим образом не зависят от точки зрения пользователей языка (т. е. от внутренней модели любого субъекта). Грамматика является формальным аспектом языка, той его частью, которая есть чистая форма, совершенно объективная, совершенно эксплицитная. При этом, в должном сочетании с лексическими выражениями, грамматическая форма вносит свой вклад в смысл всего выражения. 23
Заметим, что логическая истинность определяется с учетом конкретного языка (по отношению к данному языку). Поэтому она не является транслингвистическим понятием. Однако, поскольку грамматическая форма может быть сделана совершенно эксплицитной, логические истины, сформулированные на данном языке, определены абсолютным образом (т. е. совершенно объективно).
В противоположность грамматическому значению, лексическое значение не полностью эксплицитно, так что оно не может быть выражено в чисто операционных терминах. Поэтому отсутствие в общем случае полной объективности в коммуникациях, а также герменевтический цикл вытекают из относительной (но неустранимой) субъективности лексического значения.
6. ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ЛОГИКА В СРАВНЕНИИ С АТРИБУТИВНОЙ ЛОГИКОЙ
Логическими истинами являются такие истины, которые остаются инвариантными при любых изменениях точки зрения, сохраняющих логическую форму (все чисто лексические ре-интерпретации). Логическая ложность представляет собой еще одно инвариантное понятие. Предложение является логически ложным, если оно ложно и остается ложным при любых чисто лексических ре-интерпретациях. Отрицание «Не Р» любого логически ложного предложения Р является логически и истинным и наоборот. Логическая истинность и логическая ложность являются свойствами предложений в данном языке L, качествами, которые либо присущи, либо не присущи данному предложению Р в языке L.25
В более общем виде, свойство является одноместным предикатом (или атрибутом), таким как «…является большим», «… является истинным». «… является зеленым». Таким образом, атрибут отображает некоторое качество, которое либо присутствует, либо нет в любом данном (одном) объекте. Аристотелева система логики, нередко называемая силлогизмом, могла иметь дело только с качествами.
Однако современная логика способна работать с отношениями (т. е. с предикатами (атрибутами), которые могут иметь произвольное (конечное) число мест). Примерами бинарных (двуместных) предикатов будут следующие: «… больше, чем - - -» или «… является братом - - -». В качестве трехместного предиката приведем обозначение промежуточного положения: «… расположен между - - - и # # #». Таким образом, отношение описывает связь или соединение, которое либо имеет место, либо нет между двумя или более объектами (или же между данным объектом и им самим).
Разработка логики отношений началась только во второй половине девятнадцатого столетия и завершилась в конце двадцатого столетия. Оказалось, что эта логика (называемая также логикой предикатов) гораздо более мощная и гибкая, чем аристотелевский силлогизм, который она включает в себя как частный случай (как логику унитарных предикатов или атрибутов).
Бóльшая обобщенность логики отношений по сравнению с аристотелевской логикой атрибутов обусловила и ее бóльшую мощность. Действительно, логические истины, определенные в чисто атрибутивной логике, могут рассматриваться как вычислительно разрешимые. Это означает, что существует компьютерный алгоритм, который воспримет утверждение атрибутивной логики и завершится за конечное число шагов выдачей сигнала 1, если данное утверждение логически истинно, и сигнала 0 в противном случае. Можно составить компьютерную программу для определения всех логических истин атрибутивной логики.
Однако в настоящее время известно (см. прим. 24), что не существует алгоритма для определения логических истин в логике отношений, хотя они являются частично разрешимыми. Это означает, что существует компьютерный алгоритм, который воспримет любое утверждение, принадлежащее логике отношений, и приведет к следующим двум вариантам. Если этот алгоритм завершится (за конечное число шагов), то данное утверждение определенно является логической истиной (в логике отношений). Если же алгоритм не завершится (а такое может случиться), то мы не сможем сделать вывод о том, является ли данное утверждение логической истиной или нет. Мы просто не будем этого знать.
Частичная разрешимость подобна тем медицинским анализам, которые при положительном результате гарантируют, что у вас действительно есть эта болезнь, но при отрицательном результате они не дают оснований считать, что этой болезни нет; все еще остается возможность, что вы больны ею.
7. ОПРЕДЕЛНИЕ ЛОГИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ: ЛОГИЧЕСКАЯ ИМПЛИКАЦИЯ И ЛОГИЧЕСКАЯ ДЕДУКЦИЯ
Настало время совершить решительный шаг вверх по лестнице абстракции и сделать сам язык объектом нашего дискурса. Теперь мы будем говорить о разговоре - проводить дискурс о дискурсе. Здесь язык будет одновременно и объектом нашего дискурса (иногда его называют объектным языком) и средой, в которой мы ведем этот дискурс (так называемый мета-язык). Эти два языка вполне могут перекрываться, причем в значительной мере, или даже быть идентичными. Но мы должны тщательно различать выполняемые ими роли по отношению друг к другу в каждом данном контексте, если хотим избежать путаницы.
Здесь полезной аналогией будет размышление о размышлении. Я могу использовать свой мозг для изучения своего мозга. Мой мозг, являющийся теперь объектом изучения (серое вещество, состоящее из нейронных клеток, соединенных между собой), предстанет передо мной в совершенно ином виде, чем тот, который я ощущал в себе (как мысли, чувства, прозрения или ментальные образы). В первом случае мозг предстает как объект языка, а во втором – как объект мета-языка.
Чтобы объективизировать нашу дискуссию о языке, мы должны обратиться к использованию схематических символов, прежде всего при ссылках на различные выражения в объектном языке. Сначала эти символы могут показаться странными, но потом преимущества такого подхода в смысле обеспечения большей ясности исследования станут очевидными. Действительно, наше обсуждение объектного языка будет направлено почти исключительно на грамматические и логические формы выражений, а не на их содержание. Использование схематических символов позволит нам рассматривать форму, абстрагируясь от ее конкретного (и потому отвлекающего) содержания.
Приведем небольшой пример. Будем далее символически обозначать условный коннектор «если…, то - - -» с помощью подковы : «… - - -». Тогда выражение, представленное на обычном языке, «Если у меня жар, то я болен» будет дано в символической форме: (У меня жар) (я болен). Далее, пусть буква Р обозначает выражение «У меня жар», а буква Q – выражение «я болен». Тогда исходное предложение будет представлено в схематической форме, как (Р Q). Сейчас предположим, что я измерил свою температуру и действительно обнаружил у себя жар. Стало быть, выражение Р истинно. Поскольку тогда (Р Q) тоже истинно, то отсюда следует, что Q также истинно.
Данное утверждение с очевидностью справедливо для всех предложений, имеющих такое же отношение между собой. То есть, для абсолютно любых предложений Р и Q справедливо то, что если (Р Q) истинно и, кроме того, Р истинно, то Q также является истинным. Это и есть универсальное правило предикатной логики, известное как Modus Ponens. Данное формальное логическое правило часто записывается в символической форме
Словесно это звучит так: «Для произвольных предложений Р и Q, как только обе гипотезы Р и (РQ), стоящие над чертой, истинны, то и заключение, стоящее под чертой, также истинно». Говорят, что это правило формальное, потому что оно зависит только от (логической) формы предложений, а не от их конкретного (лексического) содержания.
Данное правило дает нам право прийти к заключению о том, что вывод (то, что под чертой) истинен, как только выполняется гипотеза (то, что над чертой). Поэтому формальное правило устанавливает отношение между предложениями определенной формы. Например, правило Modus Ponens охватывает трехместное отношение М, связывающее любые три предложения, имеющие, соответственно, формы Р, (РQ) и Q. Менее формальным образом можно сказать, что три предложения Р, Х и Q находятся в отношении М между собой, причем это символически выраженное отношение М(Р, Х, Q) справедливо тогда и только тогда, когда Х = (РQ). В этом случае последнее предложение всегда истинно, если только истинны первые два (по правилу Modus Ponens).
Сосредоточимся сейчас на бинарных отношениях между предложениями некоторого конкретного языка L. В качестве примера возьмем предложения «… длиннее, чем - - -» или «… более сложно (грамматически), чем - - -». Такие утверждения о взаимоотношениях между предложениями объектного языка L действительно встречаются в мета-языке, соответствующем языку L.
Важно не путать отношения между предложениями объектного языка L (которые обусловливают утверждения в мета-языке) с логическими операторами, подобными оператору «если…, то…», который имеются в самом объектном языке L.
Остановимся ненадолго на этом. Как было показано выше, бинарный логический оператор объединяет два предложения Р и Q некоторого данного языка L и дает иное (более сложное) предложение (РQ) языка L. Отношение между предложениями языка L является предикатом в мета-языке L, который применяется к двум предложениям Р и Q в L, чтобы сформировать утверждение (предложение) мета-языка для L, представляющего собой мета-дискурс относительно языка L. Поэтому такое отношение является предикатом (лексическим элементом) мета-языка от L. Таким образом, утверждение S о том, что «Р длиннее, чем Q», где Р и Q суть L-предложения, само является предложением мета-языка для L.
Утверждение S может также быть предложением языка L, но только если предикат «длиннее, чем» является частью L. (Помним, что объектный язык и мета-язык могут частично перекрываться). Однако ни в коем случае предикат языка L не может быть логическим оператором L (поскольку, как отмечалось ранее, лексические элементы и логические операторы составляют две различные, не пересекающие категории синтаксических выражений). Другими словами, логический оператор, такой как , используется для построения предложений языка L и других предложений L, тогда как отношения между предложениями L порождают предложения в мета-языке о языке L.
Но мы можем использовать бинарные логические операторы объектного языка вместе со свойствами (атрибутами), определенными в мета-языке, для того, чтобы определить бинарные отношения в мета-языке. Простейшим и наиболее важным примером здесь является отношение логической импликации, символически обозначаемое двойной стрелкой . Теперь мы используем условный коннектор объектного языка и атрибут логической истинности (определенный в мета-языке), чтобы определить бинарное отношение импликации .
Если даны два L-предложения Р и Q, то L-предложение «если Р, то Q» называется кондиционалом (условным высказыванием), причем Р называется антецедентом (предшественником, причиной), а Q – консеквентом (следствием). Говорят (в мета-языке), что из двух L-предложений Р и Q предложение Р имплицирует Q (и записывают это как Р Q), если кондиционал (РQ) логически истинен. Добавив еще немного символов, можно четко выразить это утверждение в виде формулы. Пусть Р - это любое предложение L-языка; тогда мы записываем (в мета-языке) ├ Р, чтобы обозначить, что «Р есть логическая истина». По определению, РQ означает «Если Р, то Q логически истинно», что символически отображается как ├(РQ). Можно записать еще короче: РQ тогда и только тогда, когда ├(РQ). Здесь мы использовали бинарный логический коннектор объектного языка вместе с унитарным предикатом (атрибутом) «├...» мета-языка, чтобы определить бинарное отношение «… - - -» мета-языка.
Чтобы ясным образом понять, что это означает, мы сначала заметим, что кондиционал (РQ) является истинным, если либо Р ложно, либо Q истинно. Другими словами, сказать, что истинность Q обусловлена истинностью Р (или относительна ей), означает то же самое, что сказать , что Q не может быть ложным, если Р истинно. Сказать, что кондиционал «Если Р, то Q» логически истинен, означает то же самое, что сказать, что всякая ре-интерпретация лексики, которая делает антецедент Р истинным, также делает истинным и консеквент Q, или же, эквивалентным образом, что любая лексическая ре-интерпретация, которая делает Q ложным, должна также сделать ложным и Р; или, опять же эквивалентно, что не существует никакой лексической интерпретации, при которой Р истинно и в то же время делает ложно Q (см. прим. 25 для разъяснения терминологии).
В частности, если Q логически истинно, то оно логически абсолютно истинно (не фальсифицируемо) и, следовательно, истинно по отношению к любому другому предложению Р. Таким образом, логически истинное предложение имплицируется любым другим предложением. Аналогично, если Р является логически ложным, то оно не может быть удовлетворено и, тем самым, оно имплицирует любое другое предложение Q. Все это, конечно, тривиальные случаи логической импликации.
Есть еще один тривиальный случай, достойный упоминания. Предположим, что Р и Q не имеют общих лексических элементов. Предположим также, что выражение Р может быть истинным (оно не является логически ложным) и Q фальсифицируемо (не является логически истинным). Тогда Р не может имплицировать Q, поскольку интерпретация той части L-лексики, которая действительно содержится в Р не накладывает совершенно никаких условий на интерпретацию лексических элементов, которые содержатся в Q. Таким образом, в этом случае мы можем с легкостью создавать интерпретацию лексических выражений языка L, которая одновременно делает Р истинным и Q ложным.
Так же как и в случае с логической истиной, задача о логической импликации в общем случае механически неразрешима. А именно, это означает, что для некоторых L-предложений Р и Q выражение РQ истинно, даже если мы никогда не сумеем обнаружить этот факт. Однако существует конечный набор чисто синтаксических правил логики, являющийся полным в следующем смысле: если РQ действительно выполняется, то Q может быть получено из Р путем некоторой конечной последовательности шагов, на которых применяются логические правила. В этом случае мы говорим, что мы вывели Q из Р, что записывается как Р├Q. Используя данную терминологию, мы можем дать более компактную запись свойства полноты: если Р имплицирует Q (т. е. выражение (РQ) логически истинно), то можно вывести Q из Р, т. е. Р├Q. Давайте запишем это правило в схематической форме (подобно правилу Modus Ponens):
Правила логической дедукции являются чисто формальными (синтаксическими) и конкретными. Вследствие этого для любого заданного конечного множества К из L-выражений {S1, S2, …,Sn} можно решить абсолютным образом (автоматически или объективно), будет или не будет заданное L-выражение Sn+1 следовать из K путем применения этих правил. Для любой заданной конечной последовательности выражений S1, S2, …,Sn мы можем также определить, следует ли Sn+1 из предыдущих S1, …,Si для любого i из 1 ≤ i < n на основе наших дедуктивных правил. Если это так, то мы говорим, что такая последовательность есть дедуктивная последовательность или валидная дедукция. Дедуктивная последовательность при S1=P и Sn=Q представляет собой дедукцию Q из P (доказательство Q на основе P). Утверждение о том, что справедливо выражение Р├Q, в точности соответствует утверждению, что существует валидная дедукция Р из Q.
Таким образом, задача определения того, является или нет заданная последовательность из L валидной дедукцией, имеет решение, но неразрешима задача о том, существует ли дедукция для Q из заданного Р (выполняется ли Р├Q). Другими словами: нет абсолютно определенного метода нахождения валидной дедукции, но имеется абсолютно определенный метод верификации того, что данная последовательность есть валидная дедукция.
Понятие, обратное полноте, называется основательностью (в оригинале - soundness), и здесь справедливо следующее утверждение: если Q может быть выведено дедукцией из Р с помощью наших логических правил, Р├Q, то Р действительно имплицирует Q, т. е. РQ. Используя вместе основательность и полноту, мы получаем следующее утверждение: Р имплицирует Q тогда и только тогда, когда существует валидная дедукция Q из Р; символически это обозначается: PQ (эквивалентно ├ (РQ) тогда и только тогда, когда Р├Q.
Обоснованность наших правил следует из того факта, что они сохраняют свое действие при любой заданной лексической интерпретации. Предположим, например, что Р├Q. Если теперь Р удовлетворяется при данной лексической интерпретации I, то и Q удовлетворяется при этой же интерпретации I. Поскольку это выполняется для любой возможной лексической интерпретации, то, по определению, получаем РQ. В частности, все, что бы ни было выведено дедукцией из истинных предложений, является истинным, и все, что бы ни было выведено индукцией из логически истинных предложений, является логически истинным.
Отсюда возникают несколько различных форм для правила Modus Ponens, каждая из которых имеет свои достоинства и свои недостатки.
Запишем каждый из этих вариантов в виде соответствующих:
(I)
или
или
.
Заметим, что если в приведенных выше схематических выражениях мы заменим гипотезу Р более сильной гипотезой ├Р, то мы также можем усилить вывод Q, переходя от Q к ├Q и получая выражение:
(II)
.
Для удобства использования мы также представим исходную форму Modus Ponens в следующем виде:
(III)
.
В этом случае мы получаем вывод Q при ослабленной гипотезе (РQ).
На практике выражение (I) обычно более полезно, чем выражение (III), для получения простого заключения о том, что Q справедливо; объясним, почему это так. Применяя форму (III) правила Modus Ponens, мы должны знать, что выполняется (РQ), а это означает, что мы должны знать, что либо Р ложное, либо Q истинное. Но поскольку мы признаем справедливость Р, то Р не может быть ложным, так что Q должно быть истинным для того, чтобы выражение (РQ) было истинным. Действительно, сам факт верификации двух гипотез обеспечивает знание того, что Q истинно; это и является искомым выводом. Другими словами, если истинность Q не вызывает сомнений, то мы можем немедленно подтвердить Q без того, чтобы прибегать к гипотезе в отношении Р и связи между Р и Q.
Таким образом, контекст, в котором наиболее часто применяется правило Modus Ponens, определяется тем, что мы стремимся установить истинность Q именно потому, что она находится под вопросом. Обычная стратегия состоит в том, чтобы найти некоторое Р, чья истинность известна, а затем найти дедукцию для Q из Р, верифицируя тем самым гипотезу Р├Q. Тогда вывод о том, что Q истинно, действительно станет новой информацией.
Интересно и важно отметить следующее: даже хотя наши логические правила сами по себе очевидны, они не сохраняют очевидность: это объясняется тем, что для определения того, выполняется ли Р├Q (а тем самым и РQ), мы должен показать, что существует некоторая валидная дедукция Q из Р, а как мы уже видели, это неразрешимая задача. Однако каждый шаг логического доказательства очевиден, поскольку мы можем абсолютно и объективно (автоматически) определить, подтверждается ли каждый шаг нашими правилами. Таким образом, Р может быть истинно самым очевидным (даже тривиальным) образом и получение Q из Р может быть очевидным (как только мы нашли соответствующий путь), но истинность Q (которая нам теперь известна) вовсе не будет очевидной.
Таким образом, сила предикатной логии заключается в том, что эта логика позволяет выводить неочевидное из очевидного за конечное число индивидуально очевидных шагов. Здесь кроется значение логики и объяснение той центральной роли, которую она играет в методологии минимализма. Если логика выводила бы только лишь очевидное из очевидного, то она была бы бесполезной. Это было бы подобно случаю, когда логика могла бы выводить только неочевидное из неочевидного (и, конечно, если бы она выводила очевидное из неочевидного). Как будет показано в следующем разделе, способность логики выводить неочевидное из очевидного неизмеримо увеличивает количество информации, которое может быть сообщено объективным образом.
Создание полного и обоснованного множества правил предикатной логики составило одно из крупнейших достижений интеллекта в двадцатом веке. Действительно, разработка, создание и применение цифровых ЭВМ сделало весьма важным применение логики отношений. Приведем слова Абдул-Баха:
«Знайте же, что в отношении математических наук только лишь в этом выдающемся веке, этом великом столетии, их сфера была расширена, нерешенные ранее задачи решены, правила систематизированы и разнообразие этих наук стало реальностью. Открытия, сделанные философами прошлого и взгляды, которых они придерживались, не основывались на твердом фундаменте или на прочном основании, так как они желали ограничить Божьи миры узкими границами и пределами и были совсем не способны постичь то, что лежит за этими пределами…» 26
Заметим, что Абдул-Баха связывал одно из основных ограничений классической философии с ее неспособностью (или отказом) адекватным образом обращаться с понятием бесконечности. Если реальность на самом деле бесконечна, как утверждает Абдул-Баха и в цитированной работе и в других своих трудах, то априорное исключение таких понятий, как бесконечная регрессия служит гарантией того, что соответствующие модели будут весьма неадекватными. Более того, такого рода исключения делались не по какой-либо логической причине, а просто из-за того, что человеческому разуму трудно постичь бесконечность. По существу, это тоже одна из форм субъективизма – то, что мы не можем постичь, не существует. Здесь происходит смешение наших субъективных идей относительно реальности с самой реальностью, т. е. происходит смешение карты и местности.
8. ЕЩЕ РАЗ ОБ ОБЪЕКТИВНОСТИ В КОММУНИКАЦИИ: АКСИОМАТИЧЕСКИЙ МЕТОД
Ранее было установлено, что объективность при правильном ее понимании обусловлена осознанием точки зрения, а не нейтральностью точки зрения. Отсюда следует, что я могу общаться с вами объективно в такой степени, в какой смогу передать вам свою точку зрения. Конечно, мы заранее знаем, что невозможно сообщить точку зрения в ее полноте, поскольку это предполагает невыполнимое условие абсолютного самосознания.
Однако, возможно такое положение, что определенная часть моей внутренней модели может быть сделана эксплицитной и сообщена вам. В частности, те аспекты моей внутренней модели, которые могут быть выражены как объективные предложения, безусловно, могут быть переданы. Однако существенным предварительным условием для объективной коммуникации является то, что может быть названо волей к достижению истины со стороны обоих партнеров по диалогу. Наша цель состоит в том, чтобы разъяснять, а не в том, чтобы убеждать.
Во-первых, я должен быть готов к тому, чтобы охотно признать, что данное предложение Р в точности отражает часть моей внутренней модели. Это, конечно, всего лишь свернутый способ сказать, что я признаю, что я поистине доверяю Р. Здесь следует заметить, что мы не имеем дело с какими-либо проблемами верификации. Я не утверждаю, что я верифицировал Р, а только, что я верю в истинность Р. Есть огромная разница между знанием того, что действительно имеет место, и знанием того, что я думаю, что это имеет место. Во втором случае все, что требуется, - это всего лишь минимальный акт самопознания. Итак, первым шагом к объективной коммуникации является объективная формулировка мнений.
Однако, как только я принял для себя некоторое множество убеждений Р1, …, Pn, я также взял на себя ответственность за все логические последствия этих убеждений. Другими словами, принял ответственность за каждое предложение, которое логически имплицировано конъюнкцией этих Рi (т. е. предложением (Р1 & Р2 & … & Рn)).27 Конечно, ни вы, ни я не можем изначально знать, является ли в действительности данное предложение Q логическим следствием Рi, но мы оба точно знаем, что если нам удастся найти дедукцию Q из (Р1 & Р2 & … & Рn), то, в соответствии с правилом Modus Ponens, я должен буду признать истинность Q так же, как я признаю истинность Рi.
Такого рода дедукция может быть выполнена как вами, так и мной. Я выполню ее, прежде всего, чтобы обосновать свое убеждение в том, что Q согласуется с моей убежденностью в истинности Рi и следует из этой убежденности. Однако ваша мотивация к тому, чтобы выполнить эту дедукцию, вполне может состоять в том, чтобы показать мне, что весьма неразумное предложение Q, по существу, является следствием Рi, причем очевидным будет ваше стремление указать мне, что я должен серьезным образом пересмотреть, по крайней мере, одно из Р, чтобы уйти от признания спорного Q.
Самый наихудший случай возникает тогда, когда Q содержит логическое противоречие (например, логическую ложность формы «Р и НЕ-Р», обозначаемую как (Р&(Р))).28 Если такое противоречивое предложение может быть получено дедукцией из Рi, то множество {Р1 , … , Рn} является несовместным именно в том смысле, что предложения Рi не могут быть совместно (одновременно) истинными при любой лексической интерпретации (это эквивалентно утверждению, что конъюнкция (Р1 & Р2 & … & Рn) является логически ложной.)
Утверждение, обратное указанному выше, тоже справедливо. А именно: если множество {Р1 , … , Рn} является несовместным, то существует некоторая эксплицитная дедукция, которая выводит противоречивое предложение (Р&(Р)) из Рi. Это следует непосредственно из полноты наших логических правил.29
Таким образом, противоречивость сводится к логической ложности, которая, подобно логической истинности, не может быть определена с помощью вычислений. Тот факт, что мы не вывели противоречивого предложения из данного множества мнений, не означает, что эти мнения непротиворечивы. Может оказаться, что нам еще просто не удалось найти дедукцию, ведущую к несовместности. Поэтому, множество мнений может быть логически несовместным, хотя мы никогда не узнаем об этом.30
Напомним о нашем условии, что при ведении диалога мы оба ищем истину. Если это действительно так, то я должен одинаковым образом быть доволен (или недоволен), если вы докажете, что мои убеждения были противоречивы, как если бы это сделал я сам. Если мои убеждения действительно содержат противоречие, этот факт и составляет истину, которую я хочу знать.
На практике, конечно, дела редко обстоят таким образом. Если мы оба стремимся не к поиску истины, а к тому, чтобы убедить другого в истинности нашей точки зрения (победить в споре), то мы будем стремиться не к тому, чтобы выяснить наши обоюдные позиции (из опасения столкнуться с непредвиденным противоречием), но к тому, чтобы критиковать позицию оппонента, в то же время стараясь как можно в меньшей степени раскрыть нашу позицию. Каждый из нас будет концентрироваться на том, чтобы атаковать наиболее слабые звенья системы убеждений другого участника диалога. В таком случае в нашем общении будет мало объективности, поскольку мы к объективности и не будем стремиться.31
Преобладание элементов спора, агрессии и конфронтации в необъективном диалоге привело к распространенному мнению о том, «что объективным быть невозможно»; здесь подразумевается не только то, что наша эгоистическая природа побеждает объективность, но даже и то, что логически невозможно вести объективный диалог или дискурс. Но, как мы уже видели, не существует никакого логического или лингвистического барьера по отношению к объективности. Мы всегда можем сделать выбор в пользу совершенно объективной коммуникации, но при этом мы оба должны проявить волю к тому, чтобы сделать это – сделать нашу точку зрения эксплицитной. Правда, однако, состоит в том, что объективность в коммуникации не возникает автоматически.
Подытожим сказанное. Объективность представляет собой осознание точки зрения, а не ее нейтральность. Объективность в дискурсе может быть установлена тем, что сначала формулируется некоторая часть нашей внутренней модели в форме объективных предложений, а затем другие предложения явным образом дедуцируются из первоначальных предложений. Поэтому все еще могут оставаться сомнения в отношении истинности первоначальных предложений, но не будет сомнений в отношении того факта, что автор считает их истинными. Автор вполне передал читателю свою точку зрения (ту ее часть, которая имеет отношение к дискурсу).
Такая форма дискурса называется аксиоматическим методом, и она использовалась еще Евклидом при написании «Элементов». Как уже отмечалось ранее, Евклид, начав всего лишь с пяти предложений (называемых аксиомами), дал эксплицитные дедукции для сотен предложений (называемых теоремами) касательно геометрических фигур. Можно ставить под вопрос истинность аксиом Евклида, но только не тот факт, что все теоремы были имплицированы этими аксиомами, поскольку последнее было показано явным образом. Эту совершенную объективность дедуктивно выведенной истины самым ясным образом признавал Абдул-Баха, который, частности, писал:
«Знайте же, что математические решения, которые выдержали тщательную проверку и в отношении которых не осталось никаких сомнений, - это такие решения, которые подтверждены неопровержимыми и логически строгими доказательствами, а также и правилами геометрии, которые применяются в астрономии…»32
Когда Абдул-Баха ссылается на применение правил геометрии к астрономии, он почти наверняка имеет в виду ньютоновские «Принципы», второй наиболее важный исторический случай использования аксиоматического метода. В этой своей работе Ньютон выводит наблюдаемые законы движения планет с помощью дедукции из всего лишь пяти эксплицитных аксиом.
Таким образом, аксиоматический метод предоставляет постоянно доступный каркас (или парадигму) для ведения объективного дискурса, как только имеется стремление к объективности.
Аксиоматический метод полезен при поиске истины (в нашем диалоге с реальностью), так же как и для достижения объективности в коммуникации (в нашем диалоге друг с другом). Организация личной системы взглядов человека (или ее части) в аксиоматической форме, когда большинство из его убеждений получены дедукцией из нескольких аксиоматических положений, дает эффект локализации проблем истинности и верификации в самих аксиомах. Если мы установили, с помощью дедукции, что Р имплицирует Q, результат любой эмпирической верификации истинности Р сразу же переносится на Q. Нам не нужно больше беспокоиться об отдельной верификации для Q.
В аксиоматической системе (называемой также аксиоматической теории) каждая теорема истинна относительно истинности аксиом. Поэтому для такой системы все проблемы, связанные с процессом верификации (которые мы обсуждали ранее), могут быть локализованы в самих аксиомах, тогда как теоремы автоматически унаследуют степень верифицированности, достигнутую в отношении аксиом. Это положение необычайно важно, потому что некоторые философы попытались полностью разделить эмпирическое и логическое, утверждая, что все предложения должны быть независимо друг от друга верифицированы эмпирическим способом (если только это вообще возможно), тогда как логика служит чем-то вроде словесной игры, имеющей целью организовать собрание эмпирических истин некоторым полезным образом. Однако наш анализ показал, что логически выведенная истина эмпирически обоснована и неотделима от эмпирической истины. 33
Предположим теперь, что мы составили некоторое множество (относительно) верифицированных истин. Тогда, по существу, имеется три пути для получения новой истины. Мы можем эмпирически верифицировать новое предложение Q, которое ранее не было верифицировано. Это предложение может быть результатом либо использования новых методов эксперимента, либо нового столкновения с реальностью (например, при посылке первого зонда на отдаленную планету). Мы также можем обнаружить, что предложение Q логически вытекает из других ранее верифицированных истин. Таким образом, по существу мы можем получать новые эмпирические истины чисто логическими средствами без того, чтобы обязательно обращаться к новому опыту. В этом случае эмпирическая верификация будет, конечно, унаследована, через посредство дедукции, от первичной эмпирической верификации, присущей всей системе.34
Следуя по третьему пути, мы можем встретить отчетливое эмпирическое опровержение предложения Q, причем после того, как это Q стало частью нашей системы. Тогда мы обретаем новое знание (например, предложение, ранее считавшееся истинным, в действительности оказалось ложным). Конечно, мы отреагируем на это тем, что исключим Q из нашей системы взглядов. Но что если это Q было логически имплицировано другими предложениями нашей системы? Тогда потребуется исключить и соответствующие другие положения. Размах разрушения, причиненного системе решительным опровержением всего лишь одного предложения, иногда может быть весьма большим.
Опровержение может произойти и по-другому, а именно, - путем дедукции логического противоречия (Р&(Р) из некоторого конечного множества предложений данной системы. Это укажет нам на то, что наша система, взятая в целом, внутренне несогласованна, и будет означать, что, по крайней мере, одно из имеющихся в ней предложений должно быть отвергнуто. Это, опять же, будет являться новым знанием.35
Таким образом, работа по поиску истины продвигается вперед не только логикой и не только опытом, а путем должного сочетания обоих подходов. Более того, продвигаясь вперед от известного к неизвестному, мы должны представлять себе не только то, что является истинным, но и то, что может оказаться истинным. Это потребует существенного применения нашей интуиции и нашего творческого воображения. В конце концов, у нас есть возможность применять как эмпирические, так и логические проверки, пока мы не сформулируем подходящее предложение!
IV. РЕДУКЦИОНИЗМ, СУБЪЕКТИВИЗМ И МИНИМАЛИЗМ
1. Возможности и ограничения объективизации
Теперь мы входим в одну из тех областей современной философии, где исследователя подстерегает опасность: дело в том, что аксиоматический метод обеспечивает средство для ведения объективного дискурса, но не содержит указаний на то, что может и что не может объективизировано (сделано эксплицитным в конкретном дискурсе). Среди всех возможных ответов на этот вопрос имеются два крайних варианта.
В первом случае это редукционализм в духе рационализма или объективизма, в котором утверждается, что все может быть объективизировано (это сильный тезис редукционизма) или, по крайней мере, то, что не может быть объективизировано, не представляет ценности (это слабый тезис редукционизма). Во втором крайнем случае утверждается, что объективизировать означает сделать тривиальным (в оригинале - trivialize): истинно существенные аспекты нашей внутренней модели настолько субъективны, что они никогда не будут объективизированы. Рассмотрим по очереди каждый из этих вариантов.
Если на редукциониста оказать некоторое давление, то он, конечно, признает, что существуют определенные эмоции, чувства и интуитивные прозрения, объективизировать которые невозможно. Но в редукционизме эти моменты считаются не только транс-рациональными, но иррациональными. Если мы принимаем разумность за сущность человека, то иррациональное становится в некотором смысле чем-то нечеловеческим или античеловеческим (или, возможно, недочеловеческим).
Мы уже убедились в том, что разумность есть предварительное условие объективности, но мы никогда не заявляли, что разумность уменьшает объективность. Однако редукционист станет говорить, что все рациональное является объективизируемым в принципе, и тем самым он будет ставить знак равенства между рациональным и объективным. Таким образом, все, что является непреодолимо субъективным, т. е. не поддается объективизации, будет, с его точки зрения, как иррациональным, так и недочеловеческим.
Рассмотрим, например, типичный для редукциониста взгляд на непередаваемость субъективного восприятия красного цвета, которую мы обсуждали в разделе, посвященном вопросам ограниченности межличностной коммуникации. Можно дать объективное определение красного цвета на основе измерений параметров света с помощью спектрометра. Тогда можно будет сказать, что поскольку все нормальные субъекты обеспечивают одинаковые результаты эксперимента в соответствии с данным определением красного цвета (т. е. все они непроизвольно расценивают как красные именно те объекты, которые имеют красный цвет по измерениям спектрометра), то любые практические случаи, не подпадающие под это объективное определение, являются просто вздором. Они не обладают объективным существованием, а, значит, и реальным существованием тоже. Таким способом приверженцы объективного редукционизма уравнивают реальность и объективность.
Поэтому редукционизм является бихевиористическим и операционалистическим. Для строгого редукциониста все значения являются операционными (и поэтому объективными, конкретными и наблюдаемыми). Логические значения, действительно, суть чисто операционные, как мы уже убедились ранее. Однако редукционист считает, что любые значения, включая лексические, непременно являются операционными: лексические термины либо фиктивны, либо они не имеют операционного значения, так как мы еще не научились их объективизировать.
Многие редукционисты являются также и материалистами; они считают, что операционное и логическое значение может быть само объяснено в терминах наблюдаемой нейронной конфигурации физического головного мозга человека и его нервной системы. Таким образом, строгие редукционисты тяготеют к тому, чтобы отождествлять человеческое, рациональное, реальное, объективное, операционное, наблюдаемое и материальное. По принципу логического отрицания они также склонны отождествлять недочеловеческое, иррациональное, нереальное (воображаемое), субъективное, ненаблюдаемое и духовное.
Для опровержения редукционизма лучше всего, пожалуй, начинать с очень точного замечания, что объективность сама есть продукт человеческой субъективности. Мы можем с успехом объективизировать определенную часть нашей внутренней модели только потому, что мы, как человеческие существа, можем учитывать широкий (субъективный) контекст интуитивно понимаемых значений, чувств, мыслей, интуитивных прозрений, желаний. Все эти духовные способности человека проистекают от его сознания (самосознания), создающего его внутренний субъективный мир, который вмещает язык, логику, разумность. Если бы у человека не было этой обширной и богатой сознательной субъективности (личности), он бы не мог осознать точку зрения, которая, прежде всего, и составляет объективность.
Редукционисты же рассматривают личность только как законченный продукт, и тем самым отрицают весь процесс, который был необходим для того, чтобы произвести этот продукт. Они объявляют личность человека в определенном смысле нереальной и таким образом объявляют несуществующими и важнейшие человеческие качества.
Однако, объявление иррациональным всего того, что лежит за пределами объективности и/или разума, является незаконным и произвольным. Не вызывает сомнения, что в человеческой личности имеются иррациональные и субрациональные элементы, но почему там не могут быть и транс-рациональные элементы - аспекты нашего внутреннего опыта, которые выходят за пределы рационального, не противореча рациональному? Почему необходимо считать, что такие вещи, как интуиция или мистический опыт, противоречат рациональности вместо того, чтобы считать их дополнениями к рациональности, которые, поистине, могут пролить на нее дополнительный свет? По этому поводу Абдул-Баха говорил, что сам по себе разум подобен зеркалу, которое находится в темной комнате и может выполнять свои функции только при освещении его светом внутреннего опыта:
«Человеческий дух, который отличает человека от животного, есть наделенная разумом душа…. Он подобен зеркалу, которое, даже будучи чистым, отполированным и ясным, все же нуждается в том, чтобы свет озарил его. Пока луч солнца не озарит его, оно не сможет приобщиться божественных тайн».36
Иррациональным является и сделанное без достаточного обоснования предположение о том, что все, что лежит вне рационального и объективного, обязательно будет менее существенным. Поистине, было бы гораздо логичнее предположить, что человеческая личность, способная проявить разумность, должна сама быть в некотором смысле больше, чем ее собственный продукт.
Посмотрим, что же редукционисты объявляют иррациональным эмоциональным вздором: это не только наше восприятие красного цвета, но и наше переживание любви, красоты, общения с Богом - все несравненное богатство человеческой личности.
Как выясняется, однако, стремление к объективности и аксиоматический метод сами по себе уже привели к решительному и окончательному опровержению редукционизма, а именно, к появлению теоремы Гёделя о неполноте. Чтобы обсуждение поставленных здесь вопросов было адекватным, следует предпринять попытку раскрыть философский смысл этого центрального результата, полученного современной логикой.
2. НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ; ТЕОРЕМА ГЁДЕЛЯ
Мы уже упоминали высказывание Галилея о том, что природа была описана на языке математики. Язык математики отличается точностью и четкостью своих выражений. В идеале, этот язык допускает полную формализацию, при которой каждое грамматически правильно оформленное выражение имеет только единственное логическое значение. В этом смысле язык математики линеен: текст (синтаксис) уже является линейным, и, если исключить метафоры и множественность значений, слов и символов, семантика тоже станет линейной. В этом случае каждый синтаксический знак сам будет указывать на свое значение. Именно такие полностью линеаризованные языки используются, например, в компьютерном программировании. Единственное значение, которое компьютер может придать некоторому символу, - это, поистине, сам символ, поскольку у компьютера отсутствует субъективный аспект.
Вслед за Галилеем, Декарт задумал обширную философскую программу по составлению полного описания всей реальности в точных математических терминах. Более того, Декарт предпринял конкретные шаги в направлении реализации этой программы, для чего создал алгебраическую геометрию, которая, впервые в истории, сделала возможным количественное представление материала, полученного с помощью пространственной интуиции. Дерзкая мечта Декарта для многих философов была (и остается) слишком претенциозной и потому неосуществимой.
Однако эти представления стали меняться, когда Исаак Ньютон опубликовал свои «Принципы», в которых он действительно вывел практически все имевшееся тогда научное знание, исходя из нескольких объективных принципов. Кроме того, Ньютон и Лейбниц независимо друг от друга разработали интегро-дифференциальное исчисление, которое в небывалой степени увеличило мощь и расширило область применения языка математики. При этом теория Ньютона работала на практике. Теперь скептики по отношению к мечте Декарта оказались в проигрыше, а материализм, механицизм, рационализм и объективизм были на подъеме.
Когда в девятнадцатом веке дарвиновская гипотеза об эволюции предоставила возможность объяснения самой жизни в объективных и рациональных терминах, стало казаться, что триумф декартовского начинания неизбежен. Первая трещина в объективизме появилась в связи с разработкой квантовой механики, осуществленной Бором, Гейзенбергом, Дираком и другими учеными в двадцатых годах девятнадцатого века. Впервые в сложнейшие физические теории были введены понятия вероятности, а, стало быть, и неопределенности, причем в качестве существенных аспектов этих теорий. В частности, на основе принципа неопределенности Гейзенберга была показана невозможность (по крайней мере, средствами разработанного математического аппарата квантовой механики) одновременного определения положения и скорости электрона.
Принцип неопределенности еще не означал решительного отрицания программы Декарта, поскольку он не исключал логическую возможность того, что будет найден некоторый иной формальный язык, в котором эта неопределенность будет снята. Тем не менее, было полностью отвергнуто представление об универсальности существующего языка, хотя и не было предложено какой-либо подходящей альтернативы.
Решительное поражение программе Декарта было нанесено 1931 году с появлением теоремы Гёделя, в которой говорилось о теориях вообще, а не о конкретных физических теориях. Чтобы должным образом сформулировать и осознать результат, полученный Гёделем, нам следует привести ряд определений, имеющих отношение к аксиоматическим теориям.
Система аксиом Т является полной, если она позволяет дедуктивным способом доказать любое предложение. Это буквально означает, что для каждого предложения Р языка L либо Р, либо Р является теоремой в L. Если Т не полна, то найдется, по крайней мере, одно предложение Р, которое не может быть определено дедуктивным способом (т. е. ни Р, ни Р не являются теоремами, выведенными из Т). Но одно из этих предложений Р и Р обязано быть истинным! Таким образом, если система аксиом T не полна, то в языке L найдутся такие истины, которые не могут быть доказаны в рамках Т.
Отметим как тривиальный факт, что любая противоречивая система является полной (и, поэтому, любая неполная система непротиворечива). Однако интерес представляют только такие полные системы, которые одновременно являются непротиворечивыми.
Система аксиом называется объективно определяемой, если каждая из ее аксиом может быть выражена эксплицитно. До сих пор мы рассматривали только такие аксиоматические теории, которые были связаны с конечным числом аксиом и, безусловно, являлись объективно определяемыми. Однако существуют объективно определяемые теории с бесконечным числом аксиом.
Отметим, наконец, что система аксиом Т, выраженная на языке L, называется достаточно богатой, если язык L содержит основные аксиомы арифметики. Это условие является весьма слабым, и его выполнение обязательно для любой аксиоматической теории, которая претендует на описание всей реальности.
С учетом приведенных выше определений получаем следующую формулировку: теорема Гёделя доказывает, что любая непротиворечивая, объективно определимая и достаточно богатая аксиоматическая теория Т неполна. Это означает, что в языке L найдутся предложения Р, такие, что ни Р, ни Р не будут теоремами теории Т. Иначе говоря, в L имеются истинные предложения, которые не могут быть доказаны в Т.
В первый момент может показаться, что гёделевскую неполноту непротиворечивой теории Т можно преодолеть просто за счет введения, в качестве новых аксиом, достаточно большого числа истинных, но недоказуемых предложений, принадлежащих L, чтобы в результате этого получилась полная теория Т'. Однако эта стратегия разбивается о следующую дилемму. Если, с одной стороны, все новые аксиомы сформулированы эксплицитно, то новая теория Т' сама будет объективно определяемой и обязательно достаточно богатой, как расширение теории Т (а также и непротиворечивой, поскольку в нее были добавлены только истинные предложения). Таким образом, по теореме Гёделя, теория T' будет сама содержать истинные, но недоказуемые предложения и, следовательно, будет неполной. Поэтому можно сказать, что достаточно богатая и объективно определимая теория существенно неполна, поскольку не только сама эта теория, но и ее объективно определимые и непротиворечивые расширения неполны.
С другой стороны, если расширить Т до T' за счет добавления в нее, в качестве аксиом, всех возможных истинных предложений языка L, то теория T' уже не будет объективно определимой: невозможно будет выразить ее аксиомы эскплицитным способом. Иными словами, можно только субъективно представлять себе такую полную теорию всего T'. Она может существовать объективно, но не может быть объективно представлена (определена).
Подведем итоги. Программа Декарта должна была дать точный и универсальный язык - объективно определимую теорию, дающую полное описание реальности. Теорема Гёделя показала, что имеется логическая несовместимость между полнотой и точностью. Если обеспечивается точность, то невозможна полнота, а если требуется полнота, то не может быть обеспечена точность. При этом сама теорема Гёделя совершенно объективна. Таким образом, из теоремы Гёделя вытекает следующий вывод: мы абсолютно и объективно знаем, что мы не можем все знать абсолютно и объективно.
Более того, теорема Гёделя показала, что неопределенность не является исключением из правила, поскольку подавляющее большинство представляющих интерес аксиоматических систем являются одновременно и объективно определимыми, и достаточно богатыми (причем это заключение было сделано на основе практического опыта).
Поэтому, когда мы пытаемся выразить наше понимание реальности (представить его себе или другим людям), мы должны постоянно делать выбор между линейной точностью, с одной стороны, и нелинейной полнотой, с другой. Невозможно обеспечить оба этих свойства одновременно. Может оказаться, что мы в состоянии создать точное описание некоторой заданной части реальности, но никогда не сможем получить точное описание реальности во всей ее полноте. Это вывод можно сформулировать следующим образом: всякий раз, когда нам удается создать точное описание некоторой части реальности, мы достигаем этого только путем явного использования нелинейного описания некоторой иной части реальности. Как уже упоминалось, Джон Михилл, сказал об этом так: теорема Гёделя доказала, что не существует непоэтического (неметафорического) описания реальности (в ее полноте).
Этот результат в большой степени помогает нам прояснить взаимоотношения между различными научными теориями. Непротиворечивая научная теория представляет собой линейное и точное описание определенной части реальности. Предположим, что имеется две теории, каждая из которых дает точное описание своей части реальности, причем эти части различны. Можно ли эти теории объединить («склеить») и, продолжая этот процесс, постепенно получить точное описание целого? Терема Гёделя заранее предупреждает нас, что такой подход не приведет к успеху. Но что же будет происходить, если мы попытаемся это сделать? В большинстве примеров, известных в истории, такие действия вызывали несовместимость этих двух теорий, что и препятствовало их объединению в единую теорию.
Действительно, центральной проблемой современной физики как раз и является несовместимость между теорией относительности, которая объясняет гравитацию и макроструктуру вселенной, и квантовой механикой, описывающей три остальные известные физические силы (электромагнетизм, слабое и сильное ядерные взаимодействия) и объясняющей микроструктуру вселенной. Теория струн, вызвавшая широкие дискуссии, явилась одной из попыток преодоления этой несовместимости путем создания более широкой теории, которая объяснила бы как гравитацию, так и квантовую механику. Для создания такой теории следует внести некоторые существенные изменения или в квантовую механику, или в теорию относительности, или же одновременно в каждую их них.
Таким образом, результаты, полученные Гёделем в отношении неполноты, и привели к окончательному отрицанию классической программы Декарта. Представляют ли они собой столь же решительное опровержение редукционизма? Со строго логической точки зрения, эти результаты Гёделя действительно приводят к отрицанию сильного утверждения редукционизма о том, что все может быть объективизировано; однако тем людям, для кого редукционизм является идеологией, очень трудно признать свое поражение, так как им кажется, что победу у них украли как раз накануне ожидавшегося успеха. Но у желающих все еще есть возможность последовательно придерживаться слабого тезиса редукционизма: все истинно существенное может быть объективизировано. Действительно, имеется несколько способов смягчения силы удара, нанесенного рассмотренными выше результатами Геделя.
В теореме Гёделя утверждается, что всегда будут существовать такие предложения, которые невозможно обосновать дедуктивным способом, причем это не зависит от того, насколько полной может являться данная непротиворечивая и объективно определимая аксиоматическая теория. Однако само по себе это не обязательно означает, что истинно существенное или важное предложение в действительности будет недоказуемым в рамках данной теории. Более того, даже если будет обнаружена существенная неопределенность (как в случае неопределенности Гейзенберга), конкретно с ней можно будет справиться путем создания более адекватной теории. Такая новая теория также будет иметь предложения, в отношении истинности которых будет невозможно принять решение, но это уже будут не те предложения, какие были в прежней теории.
Другими словами, результаты Гёделя не оказали сколь либо значительного влияния на то, как в действительности развивается наука. Все еще имеется достаточное основание предполагать, что в науке будет продолжаться бесконечный процесс появления все более полных теорий, который станет еще одним примером конвергенции бесконечной регрессии. Конечно, теорема Гёделя со всей определенностью указывает на то, что человечество никогда не будет располагать абсолютно полной теорией, но она не исключает возможности поступательного совершенствования и расширения научных теорий. Поэтому редукционисты могут предпочесть веру в то, что любой значительный аспект человеческого опыта, рано или поздно, будет объективизирован.
Очень важно понимать, что человеку не нужно быть редукционистом, чтобы считать, что объективизация, проводимая с помощью аксиоматического метода, полезна и валидна. Такова, в действительности, философская установка минимализма, в котором утверждается, что будет полезным объективизировать все, что поддается объективизации. Минимализм имеет строго позитивную направленность и не является закрытой системой. Он закрыт в направлении вниз, поскольку в нем утверждается, что определенный минимум объективизации необходим для философской убедительности. Но минимализм открыт в направлении вверх, так как в нем признается, что значительная часть реальности, и, следовательно, нашей внутренней модели является нелинейной и транс-рациональной.
В противоположность минимализму, редукционизм закрыт как снизу, так и сверху. Он не приемлет все, что лежит за пределами объективного и рационального. Любой вид редукционизма, по своей природе исключает все остальное. Действительно, любая позитивная философия «- - - » может быть превращена в редукционизм всего лишь добавлением положения об отвержении всего иного: «и ничего иного, кроме как - - - ». Поэтому редукционист признает минималистское утверждение о том, что объективизация валидна и полезна, но добавляет исключающее ограничение, что ничего, кроме объективизации, не является валидным и полезным.
Редукционизм имеет характер идеологии, так как он намеренно выходит за пределы имеющегося опыта, причем делает это в отрицательном плане, отвергая саму возможность того, что наши методы могут содержать непредвиденные ограничения. В отличие от этого, минимализм не является идеологизированным и прагматичным. Он подтверждает валидность того, что было достигнуто на пути объективизации, но остается открытым как к возможным успехам, так и к неожиданным ограничениям. Таким образом, минимализм совместим в направлении вперед со всеми будущими непредвиденными обстоятельствами, тогда как редукционизм рискует оказаться в ситуации, когда нужно будет защищать заведомо абсурдные утверждения либо прибегнуть к унизительному отступлению.
Постмодернистский субъективизм, представляющий собой еще одну экстремальную реакцию на проблему объективизации, является, по своей природе, идеологизированным так же, как и редукционизм. В нем утверждается, что объективизация представляет собой всего лишь упражнение в духе солипсизма, имеющее целью сведение к тривиальности, т. е. всего лишь игру слов, не имеющую подлинной связи с реальностью. Этот подход основывается на сильной доктрине логического априоризма, приверженцы которого заходят гораздо дальше, чем Кант, и утверждают (в противоположность результатам сделанного выше анализа), что логика не имеет никакого эмпирического основания.
Постмодернизм идеологически противоположен редукционизму, но совершенно лишен практической направленности, свойственной минимализму. Приверженцы постмодернизма тоже наслышаны о теореме Гёделя, хотя трудно сказать, сколько из них на самом деле понимают ее. Действительно, Гёдель является чем-то вроде культовой фигуры для тех постмодернистов, которые пытаются применить по отношению к результатам Гёделя тот же самый неуместный скачок «от некоторого ко всему», к которому прибегают релятивисты: поскольку терема Гёделя утверждает, что полная объективизация невозможна, делается вывод о невозможности какой-либо (существенной) объективизации.37
Каким же образом можно отвергнуть нападки постмодернистов на объективность? Как со всей убедительностью продемонстрировать, что объективизация может быть и является полезной и нетривиальной?
Практическим ответом, уничтожающим субъективистскую критику научной объективизации, явились конкретные, общеизвестные успехи таких теорий, как теория относительности и квантовая механика. Если кто-нибудь станет утверждать, что сколь либо существенное знание реальности невозможно или что наука является всего лишь одним из многих столь же субъективных мифов от культуры, то пусть этот человек объяснит, почему научные теории работают так хорошо и так устойчиво, как это есть на самом деле.
Практическим уничтожающим ответом на критику со стороны экзистенциалистов в адрес межличностной коммуникации является сложность организации современного общества. Каждый, кто утверждает, что не происходит никакой значимой межличностной коммуникации, должен объяснить, почему же такое сложное общество, как наше, практически работает столь хорошо, как это наблюдается на самом деле (при всех его недостатках в других аспектах).
Практическим опровержением критики в адрес объективизации, поступающей со стороны постмодернистов, служит электронный цифровой компьютер. И оборудование компьютера, и его программное обеспечение основаны на логике отношений, на полной формализации значительной части арифметики, а также на использовании строго линейных формальных языков в различных видах и вариантах. Давайте вспомним, что компьютер, в отличие от мозга человека, не является феноменом природы. Необходимо было его разработать, изготовить и затем применить. Если бы формальная логика и аксиоматические системы были бы простыми словесными играми, не имеющими подлинной связи с реальностью, как можно было бы рассчитать заранее траекторию искусственного спутника, а затем реализовать ее на практике?
Давайте также вспомним, что на протяжении большей части истории те интеллектуальные задачи, с которыми сейчас справляется компьютер, были под силу только элитной горстке интеллектуалов высшего порядка, которые пользовались уважением со стороны людских масс. Чемпионы по шахматам считались особыми людьми, обладающими уникальным даром высшего интеллекта. А теперь компьютер обыгрывает действующего чемпиона мира, который, по мнению многих, является самым сильным чемпионом мира за всю историю этой игры.
Эти замечания не означают поклонение компьютеру, но они указывают на такие факты, относиться к которым следует серьезно. С полной несомненностью они показывают, что истинно существенные аспекты нашей внутренней модели могут быть успешным образом объективизированы.38 Действительно, если бы не ошеломляющий успех компьютерной формализации и объективизации, философия редукционизма никогда не была воспринята серьезно столь многими людьми. Все, кто работал в этой области, были удивлены той степенью успешности, которая была достигнута при объективизации обширных областей человеческой мысли, которые поначалу казались безнадежно сложными и субъективными.
Таким образом, постмодернистский субъективизм улетучивается перед лицом самой реальности. Не нужно даже прибегать к философии, чтобы опровергнуть его. И все же опровержение разного рода постмодернистских доктрин представляет собой полезное упражнение, которое, как было показано выше, может привести к выяснению важных моментов и к устранению ряда тонких видов смешения разных понятий (например, смешение понятий истины и верификации).
3. ЛОГИКА НАУЧНОГО МЕТОДА
Минимализм представляет собой философию, в которой утверждается, что в объективизации имеется позитивный смысл, причем не говорится, что все может или должно быть объективизировано. Наука и есть тот род деятельности, в котором разрабатываются методы и способы как для объективизации, так и для верификации. Одним из таких инструментов является дедуктивная логика, но она составляет только половину логики, необходимой для успешного продвижения науки. Другую половину составляет индуктивная логика.
Существенной особенностью дедуктивной логики является существование набора правил для логики предикатов: утверждение, что Q выводится из Р с помощью дедукции, эквивалентно высказыванию, что Р имплицирует Q или, в символической форме: Р├Q тогда и только тогда, когда РQ. Эти правила существуют только потому, что дедукция есть движение от общего к частному.
Примером здесь может служить правило Modus Ponens: если известно, что Р истинно, а также что РQ, то отсюда, в частности, следует , что Q истинно. Однако инверсия этого правила невозможна. Знание о том, что Q истинно, обычно недостаточно для того, чтобы сделать вывод о том, что Р истинно или что РQ.
Другим правилом, типичным для логики предикатов, является правило универсальной спецификации: из [Для всех х,Р(х)] следует, что Р(х). Заменяя выражение «для всех» символом , получаем следующую схематическую запись данного правила:
Правило универсальной спецификации всего лишь представляет в кодированной форме тот очевидный факт, что то, что справедливо для всех вещей, справедливо и для любой конкретной вещи: «все» имплицирует «любое» (из «всего» следует «любое»).
Индуктивная логика представляет собой движение от частного к общему. Ее цель состоит в нахождении общего закона, который логически совместим с данным набором конкретных вещей, и из которого дедуктивным способом, с помощью правил предикатной логики, можно вывести множество частностей. Например, назначение одного из принципов индуктивной логики состоит в том, чтобы сформулировать условия, при которых законным способом из частных истинных предложений Р(x1), Р(x2), …, Р(xn), … можно вывести общее утверждение xР(х), (из которого каждое выражение Р(хi) может быть получено дедуктивно путем единичного применения правила универсальной спецификации). Другими словами, какое число частных истинных предложений следует иметь для того, чтобы вывести общее истинное предложение, из которого можно было бы путем дедукции получать частные случаи?
Одним из очевидных вариантов, когда такой индуктивный вывод будет вполне законным, состоит в том, что все логически возможные частные случаи верифицируются независимо друг от друга. Однако возможность осуществить такую операцию возникает очень редко, причем это становится совершенно невозможным, если число частных случаев, подлежащих верифицикации, бесконечно (или конечно, но чрезвычайно велико). Более того, даже если мы смогли бы осуществить такую верификацию и получили бы законное право сделать вывод об истинности вытекающего отсюда общего случая, все равно у нас не было бы правила для получения общего из частного.
Одним из весьма полезных правил является правило математической индукции: если Р есть предложение, которое выполняется только для натуральных чисел 0, 1, 2, и т. д., и если можно (дедуктивно) доказать, что Р(0) справедливо и что Р(n+1) справедливо всегда, когда справедливо Р(n) (т. е. что Р(n)Р(n+1) для всех n), то можно сделать обоснованный вывод, что хР(х) тоже справедливо. Это правило может быть доказано (дедуктивно) на основе основных аксиом системы натуральных чисел, что было впервые сделано Ричардом Дедекиндом в 1888 году.39 Однако в качестве правила для осуществления выводов математическая индукция применима лишь для определенного ограниченного класса свойств, и поэтому она не представляет собой общего правила для индуктивного вывода, аналогичного правилам дедуктивной логики.
Знаменитый британский философ Джон Стюарт Милл сформулировал четыре правила для осуществления индуктивных умозаключений, которые он назвал соответственно методами различия, согласия, остатков и сопутствующей вариации. В течение некоторого времени была надежда на то, что соответствующее обобщение метода Милла приведет к разработке набора правил индуктивной логики. Однако в результате анализа оказалось, что одно из следствий теоремы Гёделя о неполноте полностью исключает существование полного набора правил для индуктивного вывода. Рассмотрим это подробнее.
Представьте себе, что мы пытаемся разработать научную теорию в соответствии с обычной парадигмой научного метода. Мы начнем с определенного числа фактов или утверждений, основанных на наблюдениях, а затем постараемся дать объяснение этим фактам. При этом мы стремимся получить теорию, чьи аксиомы были бы общими предложениями, из которых можно было бы вывести все известные утверждения о наблюдениях. Таким образом, мы ищем такую теорию, в которой каждое из утверждений о наблюдениях было бы теоремой.40
Собрание фактов уже, конечно, составляет теорию, где сами эти факты представлены в качестве аксиом (а поэтому, и в качестве теорем). Но обычно мы не рассматриваем такую теорию фактов как удовлетворительное объяснение для самой себя. Мы также не будем считать никакое расширение этой теории фактов удовлетворительным объяснением утверждений о наблюдениях. Конечно, объяснение теории фактов обязательно будет расширением этой теории фактов, но таким ее расширением, в котором доказано, что существуют (или не существуют) определенные конкретные дедуктивные (импликационные) отношения.
Прежде всего, расширенная теория должна быть непротиворечивой. Это означает, что при использовании дедукции будет невозможно прийти к противоречию. Более того, требуется, чтобы все утверждения о наблюдениях можно было бы вывести с помощью дедукции из конечного числа общих принципов (предложений), имеющихся в этой расширенной теории. Тогда конъюнкция этих общих принципов составит индуктивное следствие (обобщение, генерализацию) исходного собрания фактов.41
Однако мы можем обоснованно принимать любое непротиворечивое расширение теории фактов за возможное объяснение этой теории фактов. Мы можем оценивать способность давать объяснения, свойственную каждому такому расширению, посредством рассмотрения дедуктивных отношений, имеющихся внутри этой расширенной теории.
При собирании фактов мы задаем вопрос «Что?» («Что это за вещи?»). Когда мы ищем объяснение, то задаем вопрос «Почему?» («Почему вещи именно такие, какие они есть?»). Поскольку число людей на земле конечно и каждый человек-наблюдатель может за конечное время наблюдения сделать конечное число наблюдений, то и число собранных фактов всегда конечно. Однако число различных (логически несовместимых) возможных объяснений для такого собрания фактов, является бесконечным, что следует из теоремы Гёделя о неполноте.42
Тем самым было окончательно установлено, что правила индуктивной логики не могут существовать даже в принципе, так как конечный набор фактов не позволяет сделать единственное обобщение (уникальную генерализацию) этих фактов. Как отметил Квайн, теория не определяется фактом.43 Это ограничение невозможно преодолеть простым наращиванием числа наблюдений. Пока собрание фактов будет оставаться конечным, будет существовать бесконечное число логически различных непротиворечивых способов обобщения на основе этих фактов.
Подведем итоги: существуют абсолютные правила дедукции, поскольку дедуктивная логика представляет собой движение от общего к частному; но не существует подобного рода правил для индуктивной логики, главным образом потому, что с помощью индуктивной логики движение осуществляется от частного к общему. Поэтому, в отличие от дедуктивного заключения, которое следует из антецедента абсолютным и объективным образом, индуктивное заключение обосновано лишь относительным образом и, следовательно, потенциально оно всегда может быть оспорено.
Ситуация, однако, не так плоха, как может показаться. Исключению подверглась только возможность существования абсолютных правил, сравнимых с абсолютными правилами дедуктивной логики. Но мы не исключили существование принципов индуктивной логики, которые помогают найти наиболее осмысленное обобщение в свете имеющегося знания.
Первым и основным из этих принципов является принцип валидности, который утверждает, что наша генерализированная теория должна не только быть непротиворечивой, но также и логически совместимой со всеми наблюдениями. В отношении валидности мы оказываемся в несколько необычной ситуации. Имеется возможность доказать абсолютным образом, что рассматриваемая теория не является валидной: если некоторые из дедуктивных выводов из этой теории (которые мы называем предсказаниями) находятся в вопиющем противоречии с результатами достаточно аутентичных наблюдений, то такая теория не может быть валидна. Такую теорию следует оставить или соответствующим образом модифицировать. Но все же, независимо от того, сколь велико число предсказаний, которые были сделаны на основе этой теории и затем подтверждены наблюдением, всегда остается возможность того, что в будущем валидность этой теории будет опровергнута; это может произойти в результате либо появления нового предсказания, которое будет противоречить установленным фактам, либо появления нового свидетельства, которое окажется в противоречии с уже известными предсказаниями.
Другим принципом является консервативность. Приведенный выше пример, показывающий процесс разработки новой научной теории, начинающийся с некоторого числа результатов наблюдений, был представлен нами в самом общем виде, вне какого-либо контекста. Совершенно очевидно, что если бы при использовании данного метода отыскания обобщения для теории фактов нужно было бы рассматривать поочередно каждый вариант из бесконечного множества возможных объяснений, выбирая их в произвольном порядке, то научный прогресс был бы невозможен, разве что только с помощью невероятного чуда. Однако в реальной практике научных исследований новая теория всегда разрабатывается не только на основе соответствующих фактов, но и с учетом ранее существовавшей фоновой теории - теории, которая уже была доказана во многих своих аспектах. Такая фоновая теория обычно уже предоставляет некоторые обобщения для данной теории фактов, которые являются значительно более обоснованными по сравнению с другими обобщениями.
Например, представьте себе, что мы стараемся модифицировать некоторую фоновую теорию, чтобы она вместила новые факты. Один подход будет состоять в том, чтобы попытаться создать такую теорию, которая объяснила бы новые факты при минимальных изменениях фоновой теории. При таком консервативном подходе к модифицированию теории исключаются те возможные объяснения, которые приводят к неуместным или произвольным изменениям фоновой теории, и в то же время даются позитивные пути для построения новой теории. Таким образом, консервативность по отношению к фоновой теории представляет собой один из направляющих принципов индуктивной логики.44
Еще одним принципом является принцип экономии или простоты, известный под названием «бритва Оккама». Он дает подход к решению вопроса о введении новых ненаблюдаемых феноменов для построения объяснений в новой теории фактов. Этот принцип предписывает, что мы должны вводить только те абстрактные понятия, которые представляются совершенно необходимыми для объяснения результатов наблюдений.
Хороший пример использования принципа простоты дает первоначальная теория гравитации Ньютона. Сама сила гравитации не наблюдаема. Мы видим лишь устойчивое отклонение от случайного характера в поведении свободных предметов в присутствии больших масс, таких как Земля. Ничто из того, что мы наблюдаем физически, не принуждает эти предметы двигаться в направлении вниз, к Земле, но все они движутся только так. Минимально простое объяснение этому факту состоит в том, что существует некая ненаблюдаемая сила, которая заставляет предметы падать вниз. Стоит только постулировать существование этой силы и установить путем наблюдений, что вызванное ее действием ускорение одинаково для всех тел, как сразу же получаем теорию Ньютона.
Следующий принцип - это требование адекватности. Новая теория должна действительно объяснять теорию фактов целиком, а не ее часть. В самом деле, если нам повезет, то новая теория может быть суперадекватной: может случиться, что она сможет объяснить гораздо больше, чем исходная теория фактов. (Опять же вспомним ньютоновскую теорию гравитации, которая объяснила не только падение предметов, но и движение планет.)
Имеется некоторая возможность обмена между простотой и адекватностью. Мы, наверное, предпочтем более широкую или сложную теорию, если она существенно более адекватна по сравнению с более простой. Напомним еще раз, что все эти принципы имеют качественный характер и не являются абсолютными правилами, так что эффективное использование индуктивной логики подразумевает открытость к последующей переоценке индуктивных умозаключений в свете новой информации.45
Кроме этих методологических принципов, современная наука выработала также некоторые сущностные принципы, которые в определенных случаях устраняют необходимость в объяснениях. Одним из таких принципов является второй закон термодинамики или закон энтропии. В этом законе утверждается, что порядок или эволюция системы в направлении порядка невероятны, тогда как вероятной (естественной) ситуацией является беспорядок или деградация системы в направлении к беспорядку. В свете этого закона многие теории фактов (собрания фактов) не нуждаются в объяснении. Если наблюдения за системой показывают устойчивое увеличение беспорядка, то нет нужды искать причину такого феномена: это есть естественный ход событий. Но если наблюдаемая система неуклонно эволюционирует в сторону увеличения порядка, то обязана существовать некоторая причина (наблюдаемая или нет), которая обусловила этот феномен, и мы должны ее отыскать.
Если брать в более общем плане, то нередко можно ввести вероятностную меру правдоподобия того, что данная теория является более истинной по сравнению с другой. Можно сказать, что данная теория с большей вероятностью истинна, чем другая. Такая мера всегда относительна и соответствует текущему уровню нашего знания. Новая информация может резко изменить величины этих вероятностей, так что ранее отвергнутая теория может вновь стать наиболее предпочтительной.
Вместо того, чтобы стараться постоянно держать в голове каждый из этих принципов и указаний, относящихся к индуктивному выводу, философы, разрабатывающие вопросы, связанные с наукой, недавно сформулировали консолидированный принцип правдоподобного вывода, который может быть представлен следующим образом: следует выводить из данной теории фактов наилучшее из возможных (эпистемологически оптимальное) объяснение в свете имеющегося в данный момент знания. Здесь выбор наилучшего из возможных вариантов означает учет соображений валидности, консервативности, простоты, адекватности и вероятности (если это существенно).
Если мы расширим понятие правдоподобного вывода так, что оно будет включать в себя как дедукцию, так и индукцию (абсолютная определенность означает правдоподобие a fortiori), то можно будет сказать, что основополагающая логика науки есть правдоподобное рассуждение. Когда правила дедукции применимы, мы их применяем; в других же случаях мы прибегаем к наилучшему из возможных объяснений в свете текущего знания. Научное знание выстраивается именно попеременным применением дедукции и индукции, разграничения и обобщения, причем этот процесс начинается с наблюдений.
С первого взгляда может показаться, что логика правдоподобия окажется слишком слабой для обеспечения успешного развития науки; но при таком взгляде игнорируется то, насколько легко наши эмоциональные предрассудки проникают даже в такую деятельность, которая отличается точностью и строгостью, как, например, построение теорий. Все мы считаем, что, по большей части, мы рассуждаем очень правдоподобно, но фактически это не так. Только за счет сильного стремления к рациональности мы можем последовательным образом применять принцип правдоподобия, избегая необоснованных (неправдоподобных) решений.46
Мы начали наше рассмотрение индуктивного вывода с подчеркивания того факта, что существует бесконечное число возможных объяснений, согласующихся с любым заданным набором фактов. Но на практике мы можем рассматривать теорию только после того, как она была предложена. Поэтому практически мы выбираем не среди всей бесконечности возможных объяснений, но среди только тех возможных объяснений, которые нам действительно известны. В высшей степени творческой является задача по разработке даже одного возможного объяснения заданной теории фактов. Короче говоря, наблюдается коренной методологический разрыв между собиранием фактов и построением теории. Мы можем продолжать собирание новых фактов бесконечно, но пока кто-нибудь не проявит творческую активность, чтобы предложить возможное объяснение этих фактов, до тех пор у нас не будет никакой теории, которую можно было бы испытывать на правдоподобность.
Таким образом, часто встречающееся представление о том, что наука определяется только лишь самими жесткими фактами, в противоположность умозрительному характеру философии или религии, далеко от истины. Наука включает в себя существенный и неустранимый элемент творческого теоретизирования. При этом, какой бы творческой ни была предложенная теория, пока она не пройдет успешно все тесты на валидность, простоту и адекватность, она не получит признания и одобрения со стороны логики правдоподобности.
V. МЕТАФИЗИКА МИНИМАЛИЗМА
1. ВЕРОЯТНОСТНАЯ ЛОГИКА КАК МЕТОД ФИЛОСОФИИ
В предыдущих разделах мы главным образом занимались некоторыми вопросами методологии, имеющими отношение к науке и философии. Мы предложили философию минимализма в качестве нормативного идеала методологии; минимализм подтверждает, что объективизация полезна и правомерна, но отрицает представление редукционизма о том, что все должно или все может быть объективизировано.
В определенном контексте, например, при рассмотрении компьютерных языков, практическое различие между редукционизмом и минимализмом весьма невелико, поскольку разделяющий их остаток субъективности почти пренебрежимо мал. Однако, чем значительнее рассматриваемый объект, тем большим становится практическое различие между минимализмом и редукционизмом. Когда же выходим на уровень философии, редукционизм становится полномасштабной догматической философской идеологией, в которой утверждается, что все значимое может быть объективизировано. Существует огромный разрыв между такого рода идеологией и противоположной ей идеологией субъективизма и постмодернизма; эти два учения утверждают, что объективизация представляет собой всего лишь игру слов, и что нет ничего, что реально заслуживало бы объективизации.
Поскольку многие философы предпочитают принадлежать к одному их этих лагерей, подход, соответствующий минимализму (обоснованному эмпирически и свободному от догм) никогда не применялся для решения основных философских проблем. В связи с этим, далее мы приведем не просто пример или упражнение, но обладающее собственной ценностью исследование, а именно, рассмотрим решения некоторых классических философских проблем и вопросов в рамках минимализма. Для начала дадим некоторые допущения и определения, которые будут сформулированы с несколько большей степенью формализации, чем это было в предыдущей части данного текста.
2. СУЩЕСТВОВАНИЕ
Первым и основополагающим будет допущение о том, что имеется нечто, а не ничто. Это допущение является логически первоначальным даже для солипсизма, в котором предполагается только субъективное существование. Возникает даже искушение сделать еще более смелое утверждение, что мы точно знаем, что что-то существует, потому что, если бы действительно ничего бы не существовало, то и нас бы здесь не было, и не могли бы мы задать вопрос о существовании чего-либо. Даже если наше восприятие мира и самих себя является иллюзией, все равно нечто (нечто иллюзорное, рассматривающее иллюзорную реальность) существует.
Эти рассуждения (их можно проследить во времени до Декарта), без сомнения, верны, и мы привели их здесь как часть метода минимализма, который требует, чтобы каждое допущение было эксплицитным (выраженным явным образом), не зависимо от того, насколько оно очевидно или разумно. Это делается еще и потому, что здесь мы в одинаковой степени заинтересованы как в результатах своего исследования (в окончательных выводах), так и в самом процессе исследования (чтобы продемонстрировать метод, с помощью которого делаем свои выводы).
Теперь определим реальность как совокупность всего (действительного) существования - в прошлом, настоящем и будущем. Реальность - это все что есть, причем глагол быть используется здесь во вневременном смысле или в смысле вечности. Это и есть минималистское определение реальности, поскольку в нем выдвигаются наименьшие из возможных предварительных условий в отношении природы реальности. Например, это определение допускает существование вневременных сущностей (сущностей, существующих вне пространства и времени), не делая явного предположения, что такие сущности фактически существуют. Поэтому время рассматривается как независимое измерение, и сущности, существующие во времени, имеют параметр времени (существование в прошлом, настоящем и будущем).47
Реальность, как мы ее определили, охватывает действительное существование и не включает в себя такие вещи, как потенциальное или возможное существование (кроме тех случаев, когда последние термины используются для метафорического обозначения действительно существующих конфигураций, которые являются условием будущего существования некоторых других реально существующих конфигураций).
Теперь определим феномен как некоторую (непустую) часть реальности. Таким образом, всякое, что существует (каждый экзистент), есть феномен, причем сама реальность представляет собой один большой феномен. Получаем, таким образом, что реальность и экзистенция (все существующее) взаимно определяют друг друга. Реальность есть сумма всех экзистентов, а экзистент есть некоторая (непустая) часть реальности.
Очень важно осознать, что эти определения полностью объективны и их смысл совершенно не зависит от каких-либо предположений относительно масштабов человеческого знания. Например, мы не делали предположения о том, что можем иметь адекватную концепцию реальности или что можем знать, хотя бы в принципе, все, что существует. Мы также не предполагали, что сможем в каком-либо конкретном случае определить границы данного феномена. Несомненным, однако, является то, что как только мы рассматриваем нечто меньшее, чем вся реальность, мы рассматриваем феномен, который некоторым образом ограничен. В нашем контексте ограниченный не означает изолированный или не связанный с другими феноменами.48
Те же самые первичные логические построения, которые оправдывают допущение о том, что нечто существует (см. прим. 47), оправдывают также и допущение, что существует человеческое сознание. Действительно, сам факт, что мы осознаем поставленный вопрос о сознании, является первым, неустранимым свидетельством, что сознание существует. Наше (индивидуальное) сознание создает наш собственный мир внутренних состояний (феноменов), к которому только мы имеем прямой, привилегированный доступ, без каких-либо посредников. Этот мир внутренних феноменов составляет нашу личность. Поэтому личность любого индивида всецело состоит из тех феноменов, к которым только этот индивид имеет прямой и непосредственный доступ.
Мы назовем феномен субъективным, если он является полностью внутренним для одного или нескольких человек (субъектов). Полная сумма всех субъективных феноменов составляет субъективную реальность. Под объективной реальностью мы понимаем все, что находится вне субъективной реальности (таким образом, объективная реальность есть булево (двоичное) дополнение субъективной реальности). Объективный феномен - это феномен, полностью внешний по отношению к личности человека.
Эти определения совершенно объективны, как и предыдущие. Их формулировки не предполагают, что мы в каждом случае можем знать, является ли данный феномен объективным или субъективным. Само определение не предполагает даже, что существует объективная реальность; оно лишь дает некоторую определяющую характеристику объективности (например, дается критерий, которому рассматриваемое нечто должно удовлетворять, чтобы считаться объективным).
В предшествующих разделах данной книги уже были выдвинуты весомые аргументы против солипсизма и других экстремальных форм субъективизма. Но здесь важно понять, что данные выше определения логически предшествуют этим философским вопросам. Отметим также, что обоснованность данных здесь определений не зависит от решения этих вопросов.
Отметим еще одну категорию, которая состоит из таких феноменов, которые может наблюдать и ощущать каждый человек, имеющий нормальные органы чувств. Обозначим эту категорию - конкретная реальность. Конкретным феноменом назовем такой феномен, к которому все люди, имеющие нормальные органы чувств, имеют равный (без каких-либо привилегий) и прямой доступ; этот доступ осуществляется без посредничества какой-либо личности, за исключения личности самого индивида. Поскольку каждый индивид имеет привилегированный и прямой доступ к своим внутренним состояниям, всегда найдется хотя бы один человек, который будет иметь привилегированный доступ к некоторой конкретной части любого данного субъективного феномена. Поэтому никакой конкретный феномен не может быть субъективным: конкретная реальность полностью заключена в объективной реальности.
Этот равный для всех доступ к конкретным объектам, конечно, представляет собой равенство-в-принципе. Например, если я нахожусь ближе вас к некоторому объекту, то в данный момент у меня будет больший доступ к нему, чем у вас. Но равенство-в-принципе означает, что вы и я можем поменяться местами, так что у вас окажется такой же доступ, как и у меня сейчас. Доступ каждого индивида к конкретному объекту осуществляется, конечно, через посредство его собственной личности, через внутренние ощущения и состояния, вызванные встречей этого индивида с конкретным объектом. Но важно отметить, что при рассмотрении конкретного объекта данный индивид не зависит от опыта, имеющегося у других людей или от их обыкновений. Единственной личностью (в оригинале - subjectivity), на которую он должен полагаться, является его собственна я личность.
Дополнение к конкретной реальности составляет абстрактная реальность. Абстрактная реальность включает в себя всю субъективную реальность, а также ту часть объективной реальности, к которой у нас нет совершенно никакого доступа. Последнюю категорию мы назовем невидимой или ненаблюдаемой реальностью. Невидимая реальность состоит, например, из таких сил и сущностей, как гравитация или отдельные фотоны света. Существование таких сил и сущностей может быть обнаружено лишь косвенно, на основании тех воздействий, которые эти невидимые феномены оказывают на наблюдаемую реальность. Например, мы наблюдаем падение вниз лишенных поддержки конкретных предметов, но мы не видим силу тяготения, которая заставляет предметы падать вниз. Объективная реальность этой силы выводится из того факта, что неподдерживаемые объекты не движутся случайным образом, когда они находятся в присутствии таких больших масс, как Земля, но все они движутся в направлении вниз.
Подчеркнем еще раз, что наше определение конкретной реальности никоим образом не зависит от нашей способности провести на практике границы между наблюдаемым и ненаблюдаемым. Чрезвычайно малые или чрезвычайно удаленные объекты могут в настоящий момент быть ненаблюдаемыми, но в будущем, при появлении более эффективных способов наблюдения, могут стать наблюдаемыми. Это означает, что эти объекты всегда были наблюдаемы в принципе и, стало быть, конкретными, даже при возможном изменении границ между наблюдаемым и ненаблюдаемым. Но это не нарушает объективность самого определения, так как это определение требует только, чтобы такая граница существовала, и не требует, чтобы она могла быть определена в каждом конкретном случае.
Когда в нашем дальнейшем изложении мы будем говорить о некотором феномене А как о субъективном или как конкретном, мы всегда будем подразумевать, что А полностью принадлежит названной категории. Вполне возможно и даже может часто случаться, что феномен будет относиться к нескольким категориям, т. е. он может иметь как конкретное, так и абстрактное измерение или же одновременно объективный и субъективный аспекты.
Отметим, что все эти категории ничего не говорят нам о действительной структуре объективной реальности. Они только сообщают нам нечто о взаимоотношениях между нашей личностью и реальностью. Отметим, в особенности, что мы не делали попытки определить материальную или физическую реальность как противоположность духовной или нематериальной реальности. В действительности, у нас даже не было нужды в таких понятиях. В нашем подходе решающе важным является разделение между наблюдаемым и ненаблюдаемым внутри объективной реальности. Более того, для метода минимализма характерно то, что мы никогда не делаем каких-либо допущений в отношении ненаблюдаемой реальности, находящейся за пределами того, что может быть правдоподобным образом выведено из наших наблюдений в области конкретной реальности. Мы утверждаем, что наша метафизика обоснована эмпирически. 49
До сих пор мы, однако, продвинулись вперед лишь настолько, насколько можно было при условии неосведомленности о структуре объективной реальности. Сейчас сформулируем в более явной форме некоторые метафизические определения и допущения относительно реальности.
3. ЧАСТЬ И ЦЕЛОЕ: КОМПОЗИЦИЯ И ОТНОШЕНИЕ КОМПОЗИТНОСТИ
Сделаем предположение, что любой существующий феномен может быть либо простым, либо составным (в оригинале - composite). Это означает, что феномен В может состоять из других феноменов или же что В может совсем не иметь компонентов, и тогда он будет простым (единым) неделимым целым. Отношение композитности (в оригинале - componenthood relationship) обозначим символом . Например, выражение АВ будет означать следующее: «феномен А является компонентом феномена В». Таким образом, утверждение, что В является составным феноменом, эквивалентно утверждению, что выражение АВ справедливо хотя бы для одного феномена А (В имеет, по крайней мере, один компонент А). Если для данного В утверждение АВ не выполняется ни для какого А, то В является простым или несоставным.
В соответствии с представлениями современной физики, все макрофизические конкретные объекты являются составными, поскольку они составлены, например, из электронов, фотонов и нейтронов. Единственными кандидатами на простоту являются элементарные частицы квантовой теории. Вопрос о том, являются ли известные в настоящее время элементарные частицы действительно несоставными, в современной физике все еще остается открытым.
Отметим, что компонент А, входящий в состав В, не обязан быть непосредственным компонентом В. Логически возможно, что АА1А2A3…AnВ, где сам А и каждый из Аi являются компонентами В. Мы говорим, что А есть непосредственный компонент В, если АВ и если не существует феномена D, такого, что справедливо АDВ. Под элементарным компонентом феномена В мы понимаем некоторый компонент АВ, для которого ни один компонент ЕА не является компонентом В. (Таким образом, любой простой компонент феномена В является элементарным компонентом, но, в общем случае, элементарный компонент не обязан быть простым).
По определению, феномен В является составным, если он имеет компоненты. Если В сам является компонентом некоторого другого феномена А, то мы будет говорить, что В есть объект (сущность) (в оригинале - entity). Будем предполагать, что все простые феномены суть объекты. В общем случае, составные феномены называются также системами. Таким образом, некоторые системы являются объектами, а некоторые - нет.
Теперь давайте
просуммируем наши онтологические категории. В отношении композиции у
нас имеется иерархия уровней сложности. На самом низшем уровне
находятся простые объекты. Простой объект А является компонентом, но
сам не имеет никаких компонентов:
?AВ
для некоторого В. Далее идут объекты-системы А, которые имеют
компоненты и сами являются компонентами: ЕАВ
для некоторых Е и В. И, наконец, приходим к композитным феноменам
(системам) А, которые имеют компоненты В, но сами никогда не являются
компонентами: ВА?.
Во многих случаях мы можем наблюдать композитную природу макрофизических объектов, и умело обращаться с ними: можем их разъединять и снова соединять. Отсюда следует, что метафизическое понятие композиции имеет глубокие эмпирические корни. Это не значит, что у нас имеется ясное понимание того, что именно означают композиция или простота в каждом аспекте. Например, является ли субъективная идея простой или составной (композитной)? С одной стороны, понятие «половина идеи» представляется малоосмысленным. С другой стороны, не является неразумным предположение о том, что может существовать определенное число фундаментальных простых идей, которые являются компонентами более сложных составных идей. И опять же, суть в том, что нам нет необходимости решать подобные вопросы для того, чтобы метафизическое понятие композиции стало объективным и эмпирически обоснованным. Но мы, конечно же, предполагаем, что вопрос о том, являются ли идеи простыми или составными, имеет смысл. Мы уже сделали такое допущение, когда предположили, что каждый существующий феномен является либо простым, либо составным.
Теперь мы будем использовать отношения композитности , чтобы определить еще одно полезное отношение, а именно отношение включения (в оригинале - containment), которое имеет место только между системами. Будем говорить, что система А есть подсистема системы В (обозначим это: АВ), если каждый компонент ЕА также является компонентом ЕВ. В этом случае мы также будем говорить, что А содержится в В или что А есть часть В.
Сначала понимание различия между понятиями композитности и включения может показаться затруднительным. Во-первых, надо понять, что композитность является более общим и более фундаментальным понятием, так как некомпозитами (в оригинале - noncomposites) могут быть компоненты, но не подсистемы (поскольку они не являются системами). Во-вторых, подсистема может быть как компонентом, так и подсистемой некоторой другой системы - одно не исключает другого.50
Приведем несколько примеров. Рассмотрим человеческое тело как биологическую систему. Непосредственными компонентами тела являются его биологические подсистемы, а непосредственными компонентами этих биологических подсистем - составляющие их органы.51 Так, пищеварительная система одновременно является и компонентом тела, и его подсистемой. Непосредственными компонентами пищеварительной системы будут такие органы, как желудок или тонкий кишечник. Элементарными органическими компонентами тела, рассматриваемого как организм, будут его клетки. Элементарными компонентами тела, рассматриваемого как физический объект, будут элементарные частицы (например, электроны или протоны), являющиеся компонентами атомов, которые составляют различные клетки тела. Все компоненты тела, за возможным исключением некоторых элементарных компонентов, являются также и подсистемами. Но элементарный компонент не может быть системой (по приведенному выше определению).
В качестве еще одного примера рассмотрим дерево, покрытое листьями. Каждый отдельный лист является компонентом дерева, а множество всех листьев - его подсистемой, но не компонентом дерева.52
Приведенный ниже простой геометрический рисунок поможет лучше представить себе различие между компонентами и подсистемами. Пусть В есть система, компонентами которой являются точки, находящиеся внутри большего круга, тогда как А есть система, чьи компоненты суть точки, расположенные внутри малого круга. Поскольку периметр А полностью заключен внутри периметра В, то каждая точка Е из А является также и точкой из В. Стало быть, по определению, А есть подсистема (часть) В. Но А не является компонентом В, потому что только точки являются компонентами, тогда как А - это не точка, но множество точек. Таким образом, каждая точка Е из А является компонентом как А, так и В, но не является подсистемой ни одной из этих систем (так как точки являются элементарными компонентами систем А и В).
Мы можем также использовать введенные понятия композитности и включения для того, чтобы уточнить наши исходные определения реальности и феномена. Будем использовать символ V для обозначения всей реальности. Поскольку нечто обязательно существует, то V имеет компоненты и поэтому является составным. Поскольку, опять же по определению, каждый составной феномен В есть часть V, то каждый такой В содержится в V, ВV. Следовательно, по определению, каждый компонент ЕВ является компонентом V, ЕV. Но компоненты системы как раз и являются тем, что мы определили как объекты. Таким образом, каждый объект есть компонент V. И обратно, компонент V, ЕV есть, по определению, объект (т. е. является компонентом чего-либо, что обозначено как V). Итак: быть объектом означает быть компонентом V. Таким образом, реальность, т. е. V, есть феномен, чьими компонентами являются абсолютно все существующие объекты. Более того, составные объекты являются одновременно и компонентами и подсистемами V. Системы, не являющиеся объектами, суть подсистемы V, но не компоненты V.
Будем говорить, что феномен А есть часть феномена В, если А является либо компонентом, либо подсистемой В. В рамках данной терминологии мы можем сказать, что каждый существующий феномен В является частью реальности V: либо ВV, либо ВV. Можно также дать иную, более формальную, формулировку нашего допущения о том, что нечто существует:
Р.0. V есть составной феномен (композит).
4. ПРИЧИННОСТЬ
Рассмотрим теперь другое отношение, которое может существовать между феноменами: отношение причинности. Пусть А и В суть два феномена (составные либо нет). Будем говорить, что А вызывает В, (и обозначим это как АВ), если В существует благодаря А. Если для некоторых А и В выполняется АВ, то А является причиной В, а В есть следствие (или результат) А. Если имеются некоторые АВ, такие что АВ, то мы говорим, что В является обусловленным или внешне-обусловленным. Если ВВ, то говорим, что феномен В необусловлен, или самообусловлен. Наконец, если ни для какого А не выполняется АВ, то говорим, что В не имеет причины.
Фундаментальным принципом отношений причинности и первым нетривиальным принципом нашей метафизики является принцип достаточной причины. По существу, в нем утверждается, что никакой феномен не может существовать без причины. Точная его формулировка такова:
Р.1. Каждый существующий феномен В является либо обусловленным, либо необусловленным (самообусловленным), но никогда не является и тем, и другим.
Прежде чем обсуждать философский смысл этого принципа, давайте убедимся, что мы правильно понимаем его содержание. Прежде всего, в нем не постулируется непосредственно, что нечто существует. В нем не утверждается, что есть необусловленные (или обусловленные) феномены. Но в нем указывается, что не существует феномена, который существует без некоторой причины (т. е. без причинной связи либо с некоторым другим феноменом, либо с самим собой (в случае самообусловленности)). Кроме того, в нем утверждается, что категории самообусловленности и обусловленности извне (внешней обусловленности) являются взаимно исключающими: феномен не может быть одновременно и самообусловленным, и обусловленным извне. Например, если мы определили, что данный феномен В является самообусловленным (т. е. ВВ), то из этого факта (и из Р.1) следует, что В не может быть обусловленным извне (т. е. АВ справедливо только когда А=В). И обратно, если мы определили, что если выполняется АВ для некоторых АВ, то ВВ не может быть выполнено.
Принцип достаточной причины означает, что ничто не может существовать без некоторой причины, обусловившей его существование. Эта причина должна находиться либо внутри самого феномена (самообусловленность), либо в некотором другом экзистенте (внешняя обусловленность). Таким образом, случай ВВ соответствует состоянию самодостаточности: причину самого себя феномен В содержит внутри себя же. Он существует благодаря себе самому. Вот почему категории обусловленности и необусловленности взаимно исключают друг друга: феномен не может быть самодостаточным и, в то же время, быть обязанным своим существованием чему-нибудь иному, кроме себя самого. Можно считать, что причинность (каузальность) есть отношение зависимости. Феномен не может зависеть только от себя самого и одновременно также зависеть от чего-либо, отличного от себя.
Имеет ли причинность эмпирические основания? Философ Хьюм убеждал, что это не так, и что наше определение АВ (В существует благодаря А) является не эмпирическим, а полностью метафизическим. Однако аргументы, выдвинутые Хьюмом, указывают лишь на то, что причинные связи между наблюдаемыми феноменами логически выводятся из эмпирических наблюдений, а не наблюдаются непосредственно. Этот вопрос вполне понятен современным ученым, и он не нарушает обоснованности самого понятия причинности.
С этой точки зрения давайте еще раз рассмотрим наш традиционный пример гравитации. Мы наблюдаем как факт, что неподдерживаемые предметы падают на землю, но не видим саму силу гравитации, которая и есть причинная связь между начальным положением свободного объекта и его конечным положением покоя на земле. Лишенный поддержки объект обладает свободой движения в любом направлении, и все же он всегда движется вниз. Получается, что мы наблюдаем устойчивое отклонение от произвольного характера движения без какой-либо наблюдаемой причины для такого отклонения. В таких случаях вероятностная логика научного вывода дает нам возможность (и даже заставляет нас) сделать заключение, что существует некоторая ненаблюдаемая сила, которая обусловливает наблюдаемое поведение. Все фундаментальные силы физики были открыты с помощью такого косвенного умозаключения, и ни одну из них невозможно наблюдать непосредственно.
Поэтому в качестве основополагающей характеристики причинности мы принимаем то, что причинные связи (отношения) устанавливаются путем умозаключений, а не наблюдений. Но, тем не менее, эмпирическая основа для таких умозаключений имеется. Если, действительно, выполняется АВ, т. е. если В существует благодаря А, то тогда невозможно существование А без В. Это дает нам, по крайней мере, частичный (негативный) эмпирический тест на наличие отношений причинности. Как только мы встретим случай существования А без В, это будет означать, что причинная связь от А к В существовать не может. Однако, независимо от того, сколько раз мы наблюдали, что после А следовал В, мы все же никогда не можем сделать (на основании только лишь этих наблюдений) абсолютное заключение, что выполняется АВ. (См. также приведенное выше обсуждение индуктивного вывода в науке.)
Таким образом, выражение «никогда нет А без В» представляет собой минимально необходимое эмпирическое указание на то, что В существует благодаря А. Первое условие является, поэтому, эмпирическим обоснованием последнего. Признавая это минимальное эмпирическое условие (отказываясь делать вывод о наличии причинной связи, когда оно не выполняется), мы гарантируем то, что никогда не найдется эмпирический контр-пример для нашего метафизического отношения причинности. Мы, конечно, можем сделать ошибочное предположение о существовании причинной связи, но мы готовы пересмотреть это предположение, как только появится достаточное свидетельство против него.53
5. ПРИЧИННОСТЬ И РАЗУМНОСТЬ
Часто обсуждается вопрос о том, разумна ли Вселенная или можно ли ее познать рациональным образом. В наших предыдущих рассуждениях уже отмечалось, что под разумом (рассудком) понимается внутренний процесс, происходящий в головном мозге человека (который делает наши предположения эксплицитными). Поэтому, строго говоря, именно люди могут быть либо рациональными, либо иррациональными, а не сама реальность. Однако принцип причинности и, особенно принцип Р.1 позволяет нам придать логически последовательный смысл понятию рациональности реальности.
Нашу жизнь можно рассматривать как последовательность взаимодействий или встреч с реальностью. При каждой такой встрече мы сталкиваемся с некоторым конкретным аспектом реальности - с некоторым феноменом В. Наши органы чувств дают нам информацию о конкретном аспекте В и о его структуре. Это информация имеет описательный характер, и, в сущности, отвечает на вопрос «Как?» (как в действительности структурирован феномен В, каковы его свойства и атрибуты?). В ходе обработки этой информации нашим мозгом возникают вопросы иного рода - вопросы типа «Почему?». Мы не удовлетворяемся знанием того, что В просто является таким-то. Мы хотим понять, что делает В таким, каков он есть. Мы ищем причину А, обусловившую В, причем принцип Р.1 указывает нам на то, что на этот вопрос всегда есть ответ (независимо от того, сможем мы его найти или нет).
Причина А, обусловившая феномен В, является двойником в объективной реальности предположения А', из которого мы можем логически вывести определенное заключение В'. Таким образом, принцип Р.1 есть предпосылка рациональности. Этот принцип утверждает, что рассудок - субъективный процесс, который делает наши предположения относительно реальности эксплицитными, - имеет потенциал или способность давать истинную информацию (истину) о структуре реальности.
Другими словами, когда наши эмпирические наблюдения феномена В точны, мы можем сформулировать предложение В, являющееся истинным и точным (хотя и неполным) описанием В. Если, далее, А вызывает В, то предложение А' будет логически обусловливать предложение В'. Тем самым логическое отношение импликации (или дедукции) отражает объективное отношение причинности. Тогда А'В' тогда и только тогда, когда выполняется АВ. Следующая диаграмма дает более полное представление о взаимоотношении между дедукцией и причинностью. В этом конкретном примере мы предполагаем, что феномены А и В полностью объективны, но это предположение не существенно, поскольку отношение причинности является всеобщим (т. е. оно справедливо для всех категорий реальности).
Отношение между внутренней моделью и реальностью
С помощью ментального процесса идеализации мы представляем в нашей личности (в нашем разуме) два наблюдаемых (или мыслимых нами) феномена А и В; для этого мы формулируем два предложения А' и В', каждый из которых описывает соответствующий феномен как существующий в таком виде, в каком мы его восприняли и представили себе. Наша внутренняя модель будет верной, если в процессе идеализации мы правильно опознали и представили (отобразили) основные логические характеристики феноменов А и В. Если наша модель действительно правильна и если феномен А действительно является причиной феномена В, то наше предложение А' логически обусловливает В'. Но если наша формулировка предложений A' и В' неправильна (наша внутренняя модель не точна), то А' может вызвать В' , даже если А не является причиной В, или же А' может не вызвать B', даже если феномен А действительно был причиной В. В любом из двух последних случаев наше предсказание или наше ожидание, представленное на схеме стрелкой интерпретации, не будет реализовано. Но если наша внутренняя модель точна, и если А действительной является причиной В, то наше ожидание (предсказание) будет реализовано, и мы сможем перейти от А к В либо непосредственно (экспериментирование), либо путем цепочки действий идеализация-импликация-интерпретация (рассуждение).
Должно быть ясно, что идеализация и интерпретация являются просто двумя аспектами единого процесса, с помощью которого конструируется наша внутренняя модель реальности на основе нашего восприятия реальности. Когда мы пользуемся подходом к жизни с точки зрения здравого смысла (см. дискуссию в предыдущем разделе), этот продолжающийся процесс осуществляется, в основном, самопроизвольно (неосознанно). По мере того, как мы осознаем этот непрерывный процесс (переходим от опоры на здравый смысл к опоре на рассудок), мы обретаем способность понимать, что он включает в себя непрерывный спор между движением внутрь, от реальности к нашей внутренней модели (идеализация), и движением наружу, от нашей внутренней модели к реальности (интерпретация).
В начале этого перехода от опоры на здравый смысл к опоре на разум мы в значительной степени полагаемся на прямое ощущение реальности (метод проб и ошибок, экспериментирование). Однако по мере того, как структура нашей внутренней модели становится все более совершенной и утонченной, мы постепенно становимся менее зависимыми от прямых ощущений и более уверенными в нашей способности идеализировать, дедуцировать и интерпретировать.
Предположим, например, что вы можете считать, но не умеете складывать. Если вы положите семь яблок вместе с восемью другими яблоками, вы сможете подсчитать результат и сделать вывод, что там находятся пятнадцать яблок. Но, владея умственной операцией сложения (а она является формой дедукции), вы будете поступать следующим образом. Во-первых, вы представите два этих набора яблок числами 7 и 8 (идеализация). Затем вы сложите 7 и 8 и получите 15 (дедукция). Наконец, вы интерпретируете результат (полученное число 15) как представляющее действительное количество яблок, которое получится (или может получиться!) в результате объединения двух наборов яблок.
Используя рассудок, вы можете действительно предсказать результат задуманной операции без того, чтобы реально ее выполнить. Без использования рассудка (в нашем примере - когда вы не умеете складывать) вы должны были действительно выполнить эту операцию физически (положить яблоки вместе), а затем опытно определить результат (сосчитать общее число яблок). Другими словами, рассудок дает нам возможность заменить конкретные физические манипуляции с реальностью чисто субъективными манипуляциями с абстрактными ментальными сущностями (в предыдущем примере - с числами). Этот пример служит также простой иллюстрацией того способа, с помощью которого можно использовать чисто абстрактные сущности (в данном примере - числа) для отражения или представления истины об объективной реальности (в данном примере - количество яблок).
Подчеркнем еще раз важность того факта что причинность и композиция - бинарные отношения между феноменами, а не просто качества или атрибуты феноменов. До конца девятнадцатого века единственной формальной логикой, которая использовалась философами, была логика силлогизмов Аристотеля, представляющая собой только логику атрибутов (а не отношений). Атрибутивная логика была достаточно адекватной для той части философии, где ищут ответы не вопросы типа «Как?», но прискорбно неадекватной, когда дело доходит до ответов на вопросы о причинах, т. е. на вопросы типа «Почему?».
Аристотель отмечал, что знать некоторый феномен В означает знать его свойства - какие атрибуты имеются у него и какие отсутствуют. Трава зеленая, огонь жжется, вода течет. Мы получаем знание о вещах путем выявления их общих атрибутов и тех атрибутов, которыми они отличаются друг от друга. Иметь полное знание о некотором феномене В означает знать каждое свойство, которое истинно принадлежит В (и, тем самым, каждое свойство, отсутствующее в нем).
Но когда мы начинаем задавать вопросы «Почему феномен В обладает таким свойством?», весьма быстро обнаруживается неадекватность атрибутивного подхода. Поэтому классическая метафизика полна таких случаев, когда даются псевдоответы, вроде «трава зеленая, потому что такова природа травы; огонь жжется, потому что такова его природа; вода течет, потому что это свойство заложено в ее природе». Если же человек имеет склонность к религии, то ответ может быть следующим: «Бог сделал траву зеленой, огонь жгучим, а воду текучей - вот почему это так».
Эти псевдоответы на вопросы «Почему?» равнозначны отрицанию принципа Р.1, так как в них утверждается, что феномен В просто есть такой, какой есть, но не дается никакого обоснования этого положения. Но, в свете принципа достаточной причины, можно сказать, что мы заранее знаем, что существует некая причина (основание) А, по которой феномен В обладает имеющимися у него свойствами. Другими словами, причины суть объяснения для феноменов, причем рассуждение о причинах по необходимости заставляет нас заниматься логикой отношений, поскольку причинность есть отношение, а не просто некоторый атрибут (хотя, конечно, внешняя причинная обусловленность и внутренняя причинная обусловленность являются атрибутами, вытекающими из отношений причинности).
Применим принцип Р.1, например, к вопросу о зеленом цвете травы. Почему трава действительно имеет зеленый цвет? Ответ состоит из двух частей. Одна часть причины связана со структурой белого цвета - с тем фактом, что в нем представлен весь спектр различных цветов. Вторая часть имеет отношение к атрибутам самой травы, структура которой включает в себя пигментное вещество, обладающее свойством поглощать весь спектр падающего на него света, за исключением его зеленой части. Отметим, что здесь мы имеем пример внешней обусловленности, так как самообусловленность означает, что причина должна находиться целиком в самом феномене. В данном случае причина частично находится в самом феномене (это пигментное вещество травы), но частично - вне его (это природа белого цвета).
Заметим также, что наше объяснение зеленого цвета травы является полностью объективным, так как мы апеллируем к определению цветов в терминах длин волн света. Так, наше объяснение не включает в себя никаких субъективистских философских загадок, как, например, останется ли трава зеленой, если никто не будет смотреть на нее. Подобного же рода объективные объяснения можно дать и для случаев горящего огня и текущей воды.
Уместно отметить, что все эти объективные объяснения конкретных феноменов были даны современной наукой. Этот факт иллюстрирует приведенное выше замечание о том, что принцип достаточной причины Р.1 является предпосылкой рациональности (а рациональность составляет основу науки).
6. ПРИЧИННОСТЬ И КОМПОЗИЦИЯ
Причинность и композиция представляют собой два различных независимых отношения. Ни одно из них не является предпосылкой для другого. И все же между ними должно существовать некоторое взаимодействие. Мы постулируем два метафизических, эмпирически обоснованных принципа, которые связывают причинность и композицию. Первым представим принцип потенциальной возможности:
Р.2. Предположим, что АВ выполняется, если В составной. Тогда выполняется и АЕ, где Е есть некоторая часть В (например, когда ЕВ либо ЕВ)
Логика этого принципа становится понятной даже после небольшого размышления. Составной феномен (композит) состоит из частей и поэтому своим существованием он обязан существованию этих частей. Если выполняется АВ (В существует благодаря А), т. е. А представляет собой феномен, способный быть причиной (всего) В (т. е. породить весь В), то при этом А непременно должен быть способен породить каждую часть В.
Мы можем сформулировать это в терминах логики Аристотеля. Все сделано из вещества и имеет форму (структуру). Вещество составной системы состоит из отдельных компонентов, ее составляющих, а ее структура определяется разного рода отношениями между компонентами. В частности, эти отношения находят отражение в различных подсистемах композита. Поэтому, создание составной системы включает в себя создание как ее компонентов, так и соответствующих ей подсистем (см. прим. 50). Однако обратное утверждение не выполняется: создание всех компонентов и всех необходимых подсистем феномена В может оказаться недостаточным для создания самого В.
Понятие причинности, выраженное принципом Р.2, соответствует понятию полной причины (в философии признаются несколько различных понятий причины). Понятие причинности, соответствующее здравому смыслу (и науке), находится ближе всего к понятию эффективной причины Аристотеля. Эффективная причина играет роль соломины, которая, в конце концов, переломила хребет верблюду. Полная причина вмещает в себя все другие соломины, которые, вкупе с последней, и переломили этот хребет. Это соотношение можно записать в виде уравнения CC=IP+EC, которое означает: «Полная причина равна изначальному феномену плюс эффективная причина».
В науке внимание сосредотачивается на эффективной причине, так как при проведении научного исследования обычно продвигаются от известного к неизвестному. Исходный феномен задан и обычно хорошо известен, также как и наблюдаемый эффект. Выполняя конкретный эксперимент, стремятся определить точную природу эффективной причины, вызвавшей этот эффект (например, выяснить в точности, что следует добавить к исходному феномену, чтобы вызвать наблюдавшийся (или желательный) эффект). Ученые, конечно, знают, что одна эффективная причина сама по себе не произвела данный эффект, и что, вероятнее всего, эффективная причина (какой бы она ни оказалась) сделала это совместно с исходным феноменом. Поскольку исходный феномен и его характеристики, по предположению, известны, то, когда эффективная причина становится известной, ученые вполне свободно говорят о ней как о действительной причине, хотя они отдают себе отчет о неточности такого выражения.
Однако в рамках минималистского подхода, который мы сейчас используем, не предполагается никакой контекст и нет стремления сделать все как только можно более эксплицитным. Поэтому мы естественным образом приходим к использованию полной причины и к применению принципа Р.2. У рассматриваемого эффекта, конечно, может быть более одной причины, причем любые две причины будут эквивалентными, если каждая из них, взятая сама по себе, способна вызвать этот эффект. Но для эффективных причин такого понятия эквивалентности не существует, поскольку контексты могут быть весьма разнообразными.
Предположим, например, что рассматриваемый эффект состоит в том, что данный камень падает на землю с высоты двух метров. Если в предполагаемом контексте имеются Земля и незакрепленный камень, то эффективной причиной будет сила гравитационного притяжения. Но если подразумевается контекст, в котором есть Земля, камень и сила гравитации, действующая между ними, то эффективной причиной становится та, которая высвободила камень на высоте двух метров (т. е. дала ему возможность свободно падать). Однако полная причина остается одинаковой в обоих случаях.
Успехи науки в построении верифицируемых теорий, обеспечивающих достаточно уверенные предсказания, предоставляют достаточное эмпирическое обоснование для использования понятия эффективной причины. Проведенный выше анализ и приведенные примеры показывают, что и понятие полной причины в равной степени обосновано эмпирически. Таким образом, принцип Р.2 оказывается эмпирически обоснованным.
Рассмотрим теперь еще один принцип, имеющий отношение к причинности и композиции, а именно, принцип ограниченности:
Р.3. Выражение АЕ не может быть справедливым, если Е является компонентом А, ЕА.
Принцип Р.3 утверждает, что композит никогда не может быть причиной одного из своих собственных компонентов. Действительно, как мы уже видели ранее при обсуждении вещества и формы, существование составного целого зависит как от его компонентов (от вещества), так и от разного рода отношений между этими компонентами (от формы). Таким образом, существование компонента не может быть обусловлено самим композитом, частью которого этот компонент является, так как этот композит даже не существовал, пока не были сформированы все его компоненты. Вполне можно представить себе, что целое обретает существование одновременно со своими компонентами под воздействием некоторого фактора, играющего роль причины, но нельзя представить себе, чтобы целое обусловило некоторую из своих частей (а, значит, и предшествовало ей).
Логика принципа Р.3 кажется безупречной, но имеются некоторые случаи, которые как будто противоречат ему и которые поэтому следует проанализировать. Например, клетки моего тела непрерывно отмирают и замещаются новыми клетками. Предположим, что тело человека в следующем моменте времени будет вырабатывать новую клетку. Разве это не окажется тем случаем, когда целое (тело) будет причиной создания одной из своих собственных частей (новой клетки)?
Решение этой вполне очевидной проблемы сразу же становится понятным, как только мы заметим, что новое тело – то, которое содержит эту новую клетку, - уже не то есть же самое (прежнее) тело, которое выработало (и тем самым обусловило) эту новую клетку. Нам необходимо помнить, что любой феномен, протекающий во времени, представляет собой последовательность стадий (они сами суть феномены), причем эти стадии соответствуют состояниям феномена в каждый данный момент времени. Таким образом, в нашем примере мы должны проводить различие между телом B1, существующим в момент t1 и телом B2 существующим в момент t2, и понимать, что B2=B1+NC, где NC – новая клетка. Тогда получаем следующее корректное отношение причинности: B1NC, которое не противоречит Р.3 и не фальсифицирует отношение B2NC.
У нас также имеется возможность рассматривать тело как единую динамическую систему (процесс), который занимает определенную часть пространства-времени. Однако тогда компонентами тела будут уже не отдельные клетки тела, но процессы, посредством которых клетки такого процесса-тела вырабатываются на протяжении всего времени жизни. В таком случае будет более обоснованным рассматривать процесс-тело как следствие такого рода процессов-компонент, а не как их причину.
Было бы, несомненно, вполне правильным сказать, что это процесс-тело и его процессы-компоненты существуют и взаимодействуют одновременно. Ни один из них не предшествует другому и не существует без другого. Такое взаимодействие и взаимозависимость между целым и его частью составляет саму природу всех динамических систем. Но само по себе это не предполагает отношений причинности между целым и его частью. Например, в случае человеческого тела причиной этого процесса-тела и его процессов-компонентов является, прежде всего, объединение условий, которые дают жизнь данному организму (например, в утробе матери зародыш имеет питание и защиту). В более общем случае, в соответствии со вторым законом термодинамики, никакая динамическая (физическая) система (сама по себе) не может вызывать или поддерживать незатухающий процесс создания собственных компонент (т. е. без помощи внешнего причинного фактора, имеющего форму поступающей в данную систему энергии).
Приведенные выше примеры важны для установления того факта, что принцип Р.3 эмпирически обоснован, но их сложность не должна затемнять простоту и прямолинейность логики, характерной для принципа Р.3. Составное целое, по определению, существует только тогда, когда существуют все его компоненты. Таким образом, логически невозможно существование целого, которое предшествовало бы (логически или по времени) существованию своих компонент. В лучшем случае, это целое может быть вызвано к существованию одновременно со своими компонентами, но это обстоятельство никоим образом не будет означать, что целое является причиной своих компонентов.
Заметим, однако, что принцип Р.3 не исключает возможность того, что компонент будет предшествовать и являться причиной тому целому, частью которого он является. В качестве простого примера рассмотрим солнечную систему. В соответствии с одной жизнеспособной теорией все планеты были когда-то частью солнца, а затем из вещество отделилось от него. Считается, что вращение планет вокруг солнца установилось в результате равновесия центробежной силы, возникшей при выходе вещества планет из начального солнца, и его гравитационным притяжением. Более того, структура и природа каждой из планет полностью определяется взаимоотношением конкретной планеты с солнцем (расстояние, скорость вращении и т. д.). Таким образом, именно солнце и его динамические особенности породили солнечную систему в ее современном виде, а совсем не сама первоначальная солнечная система, взятая как единое целое.
7. БОГ И БОЖЕСТВЕННОЕ
Теперь в нашем распоряжении имеются четыре эмпирически обоснованных и поэтому вполне правдоподобных принципа Р.0-Р.3. Для удобства дальнейших ссылок мы представим их единым списком.
Р.0. V есть составной феномен (V есть композит).
Р.1. Каждый существующий феномен В является либо обусловленным, либо необусловленным (самообусловленным), но никогда и тем, и другим.
Р.2. Пусть В есть композит и выполняется АВ. Тогда АЕ будет также выполняться, если Е является частью В (т.е. если либо ЕВ, либо ЕВ).
Р.3. Не может выполняться соотношение АЕ, если Е является компонентом А.
Принцип Р.0 является абсолютно бесспорным, но среди остальных трех принципов нет ни одного, который имел бы экзистенциальный аспект. Принципы Р.1-Р.3 представляют собой универсальные условия, т. е. предложения, в которых утверждается, что как только определенные условия выполнены, так некоторые другие условия также должны выполняться. Другими словами, эти утверждения сами по себе не содержат экзистенциального смысла. Однако в сочетании с принципом Р.0 (т.е. в предположении, что нечто существует) эти принципы порождают сильные и, в определенной степени, удивительные следствия экзистенциального характера.
Теорема. Из Р.0-Р.3 следует, что имеется один и только один самообусловленный феномен G, причем этот феномен G является простой (несоставной) всеобщей причиной (т. е. причиной любого существующего феномена).
Доказательство. Для начала зададимся вопросом: «Что является причиной глобального феномена V?» Согласно P.1, этот феномен V является либо самообусловленным, либо обусловленным извне.
Предположим, для начала, что этот феномен самообусловен, VV. Из Р.0 следует, что V есть композит. Значит, найдется некоторый компонент Е такой, что ЕV. Теперь на основании Р.2 получаем VE. Но это противоречит ограничению, накладываемому принципом Р.3, поскольку Е есть компонент V. Следовательно, V не может быть самообусловленным. В действительности, это рассуждение применимо в отношении к любому композиту, и оно приводит к следующему принципу: никакой композитный (составной) феномен не может быть самообусловленным.
Теперь, на основе Р.1, приходим к заключению, что V должен быть обусловлен внешним образом некоторым феноменом GV, GV. Но, как сказано выше, каждый феномен является либо компонентом, либо подсистемой этого V. Отсюда заключаем, что GV и что G является частью V. Исходя из Р.2, делаем непосредственный вывод, что GG (т. е. что G самообусловлен). Это означает, что феномен G является простым (несоставным), поскольку, если бы G имел некоторый компонент Е, мы пришли бы (на основе Р.2) к тому, что GE, а это противоречит принципу Р.3. Таким образом, G является самообусловленным и простым. Простота G указывает на то, что G есть объект (в оригинале – entity).
Более того, GV и каждый феномен является частью V. Отсюда на основе Р.2 получаем, что GВ выполняется в каждом случае,, когда В есть какой-либо произвольный феномен. Поэтому G есть всеобщая (универсальная) причина.
Наконец, G есть единственный необусловленный объект. Для того, чтобы убедиться в этом, предположим, что выполняется G' G' для некоторого феномена G' . Поскольку уже было установлено, что G есть всеобщая причина, то GG' также выполняется. Поэтому G' является одновременно и самообусловленным феноменом, и феноменом, обусловленным G. Однако принцип Р.1 утверждает, что не существует самообусловленного феномена, который одновременно был бы обусловлен извне. Таким образом, G не может быть ничем иным, кроме как G' (т. е. G=G' ). Отсюда получаем, что простой объект G есть единственный необусловленный феномен среди всех существующих феноменов.
Важно понять, что, в свете применяемого нами минималистского метода, приведенная выше теорема не является пустой игрой слов. Мы показали, что существование единственной (уникальной), простой, всеобщей и необусловленной причины, выводится чисто логическим путем из нескольких общих объективных свойств реальности. Говоря более формальным языком, конъюнкция Р.0-Р.3 логически подразумевает существование G: (Р.0 & Р.1 & Р.2 & P.3)(G существует). Это доказательство полностью объективно. Другими словами, совершенно невозможна такая ситуация, что принципы Р.0-Р.3 были бы справедливы, но не существовал бы феномен G.
Таким образом, каждый, для кого вывод о существовании G неприемлем, располагает только одним путем действий: он должен опровергнуть один или несколько принципов Р.0-Р.3. Но это не так просто и однозначно, как это может показаться сначала. Опровергнуть некоторое положение означает доказать справедливость обратного предложения; но отрицание любого универсального предложения является экзистенциальным предложением. Поэтому прямая логика указывает на то, что для отрицания существования G необходимо было бы доказать существование некоего метафизического феномена, который удовлетворял бы определенным, причем весьма маловероятным, условиям.
Например, если мы опровергаем Р.3, то тем самым утверждаем в качестве объективного факта, что имеется некоторый составной феномен В, который является причиной (хотя бы) одного из своих собственных компонентов. Но это не только противоречит логической интуиции, но и всем опубликованным научным наблюдениям в отношении конкретных систем. Аналогично, если мы будем отрицать справедливость принципа Р.2, то обязаны будем поверить в существование некоторой системы А, которая является причиной всей системы А, но не является причиной некоторой ее части В. Такая конфигурация, опять же, противоречит всему имеющемуся на сегодня знанию о системах.
Наука основана на правдоподобном рассуждении. При таком рассуждении всегда выбирают наиболее правдоподобное (наиболее вероятное), в свете имеющихся данных, предположение. В свете современного знания каждый из принципов Р.0-Р.3 является значительно (хочется сказать – бесконечно) более правдоподобным, чем его отрицание. Можно сделать вывод, что отрицание существования G является иррациональным и ненаучным; оно противоречит научному методу, поскольку включает в себя намеренный выбор менее правдоподобной альтернативы для того, чтобы избежать определенного заключения.
В какой степени оправдано отождествление нашего феномена G с Богом? Ответ, как будет показано ниже, состоит в том, что такая обоснованность действительно весьма велика. Во всех традиционных системах, будь-то философских, религиозных или научных, считается, что Бог (если Он существует), прежде всего и главным образом, является Создателем – т. е. конечной причиной всего существующего. Это, в частности, означает, что любой конкретный наблюдаемый феномен представляет собой последнее звено в цепи причин (возможно, бесконечной), которая начинается с Бога.
В философии и метафизике считалось, что существование Бога должно быть особенным или внутренне присущим Ему, что Бог самодостаточен, что Он – единственный феномен, чье существование не зависит от чего-либо, кроме Него Самого. Отметим еще раз, что мы доказали, что Бог есть единственный самодостаточный (самообусловленный) объект из всего существующего. И мы также доказали, что наш феномен G является единственным самодостаточным (самообусловленным) объектом среди всех существующих. В некоторых из традиционных религиозных учений (например, в исламской философской теологии) большой значение придается единству Бога, т. е. тому, что сущность Бога не допускает какого-либо разделения на части. И мы тоже доказали, что наш G является простой (стало быть, неделимой) сущностью (в оригинале – entity).
Конечно, в религиозных учениях, особенно в тех, которые основаны на откровениях, подчеркивается, что Бог – это живое существо, а не просто предельный принцип. Пока мы этого еще не доказали, но сильная сторона нашего минималистского метода состоит в его совместимости в направлении вперед: понятие Бога, составленное на основе доказанных выше свойств нашего G, полностью совместимо с подобными дополнительными свойствами.54
Однако, даже не развивая наше доказательство дальше, мы можем сделать некоторые выводы из того факта, что каждая из основных богооткровенных религий отождествляет своего Бога с высшей причиной своего существующего. Например, Ветхий Завет начинается с утверждения, что «В начале сотворил Бог небо и землю», а дальше излагается, как Бог сотворил «всякую душу животных».55 Таким образом, какие бы другие атрибуты ни приписывались в Пятикнижии Богу Израиля (что Он есть их Господь, что Он говорил с Моисеем и через Моисея, что Он суров и т. д.), Бог был и остается Богом творения, конечной причиной всего существующего. Поэтому Бог Израиля, если Он существует, есть наш G.
Другими словами, как только мы определили Бога как Творца, так любые другие атрибуты, которые мы, с течением времени, можем захотеть придать Богу, будут применимы только к нашему G, так как, в свете принципов Р.1-Р.3, существование более одного Творца логически невозможно. Тем самым монотеизм получает новое, логическое, подкрепление.56
Если обратиться к христианству, то можно прийти к такому же заключению. В Евангелии от Иоанна Иисус Христос предстает как воплощенный Логос (Слово, ставшее плотью), а Логос – как божественный посредник: «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Сам Логос отождествлен с Богом (Иоан. 1.1 и 1.3). Таким образом, в христианстве Бог представлен как самая глубинная причина и источник всего сущего. В свете принципов Р.1-Р.3, имеется только одна такая сущность, а именно, наш G. Опять же получаем, что все иные атрибуты, которые придаются Богу в христианстве (например, что Он любит нас, спасает нас, направляет нас), применимы только к нашему G. Аналогичным образом, в Коране, священной книге мусульман, Бог (Аллах) предстает как Милосердный, Сострадательный и как Создатель всего сущего.
Наконец, в писаниях религии Бахаи совершенно ясным образом Бог откровения и пророчества отождествляется с Богом творения:
« Бытие бывает двух видов: одно есть бытие Бога, находящееся за пределами постижения человеком. Ему, незримому, возвышенному и непостижимому, не предшествовала никакая причина; наоборот, Он – Творец причины причин.»57
Конечно, феномен G в нашей теореме обладает определенными атрибутами, и не все мыслимые представления о Боге совместимы с G. Например, простота (неделимость) G находится в противоречии с идеей троичности Бога, т. е. с метафизическим принципом, утверждающим, что Бог состоит из трех компонент. (Отметим, что существуют другие варианты интерпретации концепции троичного Бога, в которых это противоречие снято.) Представление о Боге как о простой и единственной сущности, несоставной и отличной от других сущностей, явно противоречит крайним формам пантеизма, в которых утверждается, что все, что существует, является частью Бога (по существу, что V=G, т. е. что V самообусловлено). Другими словами, наша теорема показывает, что теология метафизического тринитаризма и идеология строгого пантеизма логически несовместимы с принципами Р.1-Р.3. Таким образом, результаты метафизики минимализма распространяются и на теологию философского характера.
Сначала, возможно, покажется, что понятие Бога, представленное нашим G, является строго деистическим (т. е., что в нем Бог подразумевается только как первый принцип, который однажды произвел действие по созданию всей системы реальности). Однако уже небольшое размышление показывает, что все это не так просто. Действительно, один из вариантов интерпретации отношения причинности АВ. гласит: «Феномен А является предварительным условием для существования феномена В». При такой интерпретации выражение GG означает, что «предварительным условием (предпосылкой) существования G является существование G». Значит, из того, что мы установили факт существования необусловленного G, следует, что этот феномен существовал всегда, и будет существовать всегда, поскольку единственным предварительным условием его существования является то, что он существует. (Если когда-либо был период времени, когда он не существовал, то условие его существования никогда не могло бы возникнуть, чтобы он мог породить сам себя.) Ибо, если условие существования выполняется, то оно выполняется всегда. (Это напоминает нам о словах, которые Бог сказал Моисею: «Я есмь Сущий» (Исх. 3.14). Другими словами, самообусловленная сущность или не существует никогда, или же существует всегда.
Самообусловленность подразумевает не только вечность существования, но также и вечность (или абсолютность) состояния (т. е. что Бог «неизменный»). Действительно, изменение состояния любой системы является таким феноменом, который обязан иметь причину. Но G не является составным и G есть единственная причина самого G. Поэтому G может изменяться только тогда, когда изменяется причина этого G (т. е. G может изменяться, только если G может изменяться). Стало быть, G может быть или абсолютно неизменным, или непрерывно изменяющимся в точности одним и тем же способом. С точки зрения логики, эти два состояния эквивалентны. В первом случае мы представляем Бога статичным, а во втором – динамичным. Но ни в одном из этих случаев не происходит эволюции или модификации состояния.58
Размышляя о том факте, что мы пришли к такому спорному выводу на основании столь естественных принципов, можно припомнить наше предыдущее обсуждение способности логики выводить неочевидное из очевидного. Действительно, в понимании многих людей принципы P.1-P.3 настолько очевидны, что с ними не могут быть связаны никакие серьезные противоречия. Когда мы их формулировали как предельно ясные (эксплицитные) предложения, могло даже показаться, что мы занимаемся философским буквоедством.
В сущности, эти принципы приняты во всех науках как сами собой разумеющиеся. Мы уже показали, что принцип Р.1 лежит в основе естественных наук – и даже с основе самой рациональности – в течение двух тысяч лет развития Западной науки и философии. Аналогично, отношения включения теперь, как известно, составляют глубинную основу всей математики.59 Можно полагать, что принципы Р.1-Р.3 составляют часть бесконечного списка общих логико-эмпирических принципов, лежащих в основе всех научной и познавательной деятельности в любой конкретной области. Эти общие принципы обозначают то, что можно было бы назвать общей или укрупненной структурой реальности.
Такой подход придает определенную естественную структуру метафизике и эпистемологии. Наиболее основополагающие истины – это логические истины, которые абсолютно объективизируемы (как было показано выше). Поскольку логические истины инвариантны при всех возможных лексических изменениях, то они, как указывал Лейбниц, «истинны во всех возможных мирах» (см. прим. 20).
По порядку обобщенности следующими будут принципы, чьи формулировки зависят от фиксированных значений определенных лексических терминов (например, причина чего-либо, компонент чего-либо), и которые справедливы только в одном мире (таком, как наш), в котором установлены эти конкретные значения. На второй уровень общности поставим истины, которые устанавливают отношения между двумя или более фундаментальными понятиями (например, Р.2 и Р.3) и истинами, устанавливающими свойства, внутренне присущие одному из фундаментальных понятий (например, Р.1). На этом втором уровне обобщения окажется математика, поскольку все ее принципы могут быть выражены на языке, в котором единственным фиксированным лексическим термином будет отношение включенности (в оригинале – componenthood).
Истины второго уровня обобщенности являются общими для всех наук. Эти глобальные истины зависят от структуры реальности, но только от широкой структуры реальности, взятой в целом, а не от конкретных свойств некоторой ограниченной части реальности. Наконец, третий уровень обобщенности составят истины локального характера (т. е. такие, которые справедливы лишь при определенных локальных условиях, выполняющихся только для систем определенного вида). К этой категории относятся физические законы, такие как закон всемирного притяжения или закон Архимеда.60
Если смотреть на нашу теорему с данной точки зрения, то она показывает, что существование Бога как необусловленной всеобщей причины уже следует из глобальной структуры реальности, взятой в целом. Здесь не потребуется никакого обращения к тонкостям квантовой механики или общей теории относительности для того, чтобы узнать, что Бог существует.
Учитывая эпистемологический статус нашей теоремы, можно задать вопрос о том, почему же столь ясное доказательство не появилось в течение столь длительного времени. Ответ на этот вопрос весьма показателен. Наша теорема является вариантом космологического доказательства бытия Бога, получившего свое название благодаря использованию вне-логического положения о том, что нечто существует (наш принцип Р.0). Длительная и все еще продолжающаяся история существования и развития различных вариантов космологического доказательства начинается со знаменитого доказательства, предложенного Аристотелем, в котором существование необусловленной причины доказывается с использованием принципа бесконечной регрессии. Однако этот принцип оказался спорным: в той сильной форме, которая была использована Аристотелем, он, возможно, не является справедливым (бесконечная регрессия логически невозможна), хотя, вероятно, что он выполняется в его ограниченной формулировке (бесконечная регрессия причин невозможна). Более существенным является то, что Аристотель не устанавливает ни единственность, ни универсальность своей необусловленной причины. Поэтому с его доказательством вполне совместимо предположение о том, что имеется бесконечное множество необусловленных причин, из которых ни одна не является всеобщей.
Первое значительное усовершенствование доказательства Аристотеля было дано Авиценной (980-1037), который полностью устранил обращение к какому-либо варианту принципа бесконечной регрессии. Он добился этого за счет того, что ввел в рассмотрение принцип возможности (в оригинале - potency principle) (т. е. наш принцип Р.2), а также полное отношение между причинностью и композицией. Дело в том, что в своем подходе к решению этого вопроса Аристотель полностью пренебрег композицией и сосредоточился исключительно на свойствах отношения причинности.
Но все же космологическое доказательство Авиценны, как и более поздние доказательства, обладает тем общим недостатком, что оно опирается на модальную логику. В основе классической логики, которую мы здесь представили, лежат всего две вещи: грамматическая структура (которую можно сделать полностью эксплицитной) и оценка истинности предложений (истинны они или ложны). Логической истиной является такое предложение, которое остается истинным при любой интерпретации лексики. При использовании такой логики валидность логического принципа может быть установлена чисто формальным путем, поскольку грамматическая форма инвариантна по отношению к изменениям лексики.
В модальной логике, как и в математике или физике, существенным образом используются некоторые определенные части лексики, в данном случае – это лексические термины необходимый и достаточный. В модальной логике проводится различия между истиной, необходимой истиной и возможной истиной. Другими словами, теперь важен не только сам факт истинности, но также и модальность (качество) или степень истинности. В результате оказывается, что нет всеобщего согласия в отношении системы модальной логики. Использование модальной логики вносит в логику ту же самую степень неопределенности, какая существует, скажем, в физике или психологии.
Наше теорема основана на подходе, весьма близком к подходу Авиценны, но в ней полностью исключено использование модальностей. Конечно, самообусловленный G обладает качеством существования, которое отличает его от внешне-обусловленных феноменов. Некоторые философы скажут, что самообусловленность представляет собой необходимое существование, тогда как внешняя обусловленность – возможное или вероятное существование. Однако Авиценна использовал модальность более сложным образом, что исключало такого рода редукцию, поскольку он признавал различие между необходимостью по причине самого себя и необходимостью по причине чего-либо иного. У него была и третья категория: «возможное существование без необходимости как со стороны самого себя, так и со стороны другого». Этот краткий экскурс приведен для того, чтобы у читателя создалось некоторое представление о потенциальных осложнениях, связанных с использованием модальностей и модальной логики. Наш подход, позволивший полностью устранить из доказательства Авиценны использование модальной логики, является оригинальным, хотя в нем мы использовали совет, данный Дэвидсоном.61
Некоторые философы возражают, ссылаясь на то, что простое существование недостаточно для Бога. Он не только должен обладать высочайшими атрибутами, но само Его существование должно быть качественно отличным. По их словам, Бог должен либо существовать по необходимости, либо вообще не существовать. Для этих философов модальная логика является существенным элементом любого достоверного доказательства бытия Бога. Некоторые из них заходят столь далеко, что отрицают наше доказательство на том основании, что в нем лишь устанавливается существование универсальной причины, но не то, что универсальная причина существует с неизбежностью (что бы это ни означало).
Модальная форма космологического доказательства имеет много вариантов, но в общих чертах, сводится к следующему: Существование является либо вероятным (несуществование также возможно), либо необходимым (несуществование невозможно). Если бы любое существование было бы лишь возможным, то не было бы никакого существования, потому что не существовало бы ничего, что могло бы актуализировать эту потенциальную возможность. Но нечто все-таки существует (наш принцип Р.0, характерный признак космологического доказательства). Поэтому должно быть существование чего-то по необходимости, чтобы это что-то актуализировало потенциальное существование всего остального. Этот экзистент по необходимости и есть Бог.
Требование того, что бытие Бога должно доказываться обязательно с использованием модальности (необходимости), является не только неоправданным и непонятным, но в действительности может привести к следующему доказательству Его небытия: если Бог есть единственный феномен, чье существование необходимо (чье несуществование невозможно), то отрицать бытие Бога было бы труднее, чем отрицать бытие любого другого экзистента. Характерной чертой любого неопровержимого предложения состоит в том, что оно обычно вызывает согласие с ним со стороны большинства людей. Но предложение о том, что Бог существует, для многих является весьма спорным и отнюдь не вызывает общего согласия. Стало быть, бытие Бога является спорным, а потому и не необходимым. Наконец, в соответствии с модальным принципом необходимого существования, Бог не существует вообще, если его существование не является необходимым. Значит, Бог не существует.62
Превосходство доказательства, выдвинутого Авиценной, над доказательством Аристотеля состоит, главным образом, в том, что Авиценна использует как композицию, так и причинность и поэтому он прибегает к очевидному принципу возможности там, где Аристотель опирается на сомнительный и спорный принцип бесконечной регрессии. Действительно, предложив свой метод, Авиценна за тысячу лет предвосхитил развитие современной логики отношений.
Авиценна вполне отдавал себе отчет в новизне своего метода, но видел эту новизну только в использовании нового подхода к доказательству бытия Бога, а не в том, что он вышел на общую (новую) логику. Исторически сложилось так, что и последователи Авиценны (такие как Маймонид, Фома Аквинский, Лейбниц) также не поняли или не оценили тонкость метода Авиценны и даже переформулировали доказательство Авиценны в терминах, которые использовал Аристотель (т. е. прибегая к принципу бесконечной регрессии), используя, однако, модальную логику. Поэтому они не обратили внимания на главное достижение, имеющееся в методе Авиценны, и сохранили использование модальности, которая, как было показано выше, и есть регрессия.63 Поэтому в наиболее поздних своих вариантах космологическое доказательство проводилось по той схеме, которую мы описали тремя абзацам ранее, причем данный вариант связан с антиномиями Канта.
Единственным современным философом, который занял отчетливо негативную позицию к каждому из принципов Р.1-Р.3, был Бертран Рассел, который в своей дискуссии с Копплстоуном, философом из числа иезуитов, решительно отверг принцип достаточной причины Р.1. Давайте вкратце рассмотрим выдвинутые им аргументы.
Рассел утверждал, что причинность всегда имеет локальный характер. Причиной любого локального феномена является некоторый другой локальный феномен. Поэтому, когда мы задаем вопрос: «Какова причина глобального феномена V?», происходит едва различимый сдвиг значения слова «причина». Локальная причинность есть причинность в пределах системы, а сейчас встает вопрос о том, какова причина самой системы. Этот вопрос, говорит Рассел, не имеет смысла.
Таким образом, Б. Рассел отрицает принцип Р.1 и не только оставляет все сущее V без причины (содержащейся либо в нем самом, либо вовне его), но и лишает нас права задавать вопрос о том, имеет ли V причину или нет. По Расселу, все разговоры о конечной причине бытия не являются ни истинными, ни ложными, но они просто бессмысленны.64
Суть данной проблемы в том, что позиция Рассела является глубоко иррациональной и антинаучной. В наших предыдущих рассуждениях мы отмечали, что принцип достаточной причины составляет саму основу научной рациональности. Он дает гарантию того, что вопрос «почему?» всегда будет иметь смысл. Наука была построена на этом принципе, как на фундаменте, и научно мыслящие философы непременно превозносили принцип достаточной причины, как обоснование превосходства научного мышления над суеверным мышлением. Наука, говорили они, не боится задавать вопрос «почему?», тогда как в религии и в суевериях просто отмечается: «все есть таково, каким оно есть, и не спрашивайте «почему». Но эти так называемые рационалисты без колебаний идут на умаление значения принципа достаточной причины в тех конкретных случаях, когда постановка вопроса «почему?» приводит к таким выводам, которые им не по нраву. Более того, они не дают никакого логического обоснования такому умалению. Рассел, например, просто объявляет вопрос «почему?» бессмысленным в описанном выше случае. Он не пытается дать какое-либо логическое объяснение того, почему вопрос о глобальной причинности обязан быть бессмысленным.65
Взгляды, сходные со взглядами Рассела, высказывает космолог Стивен Хокинг в своей известной работе «Краткая история времени».66 Хокинг является защитником (и, до некоторой степени, основателем) так называемой теории (гипотезы) большого взрыва. Исходя из того факта, что наблюдаемая вселенная расширяется, Хокинг и его единомышленники, основываясь на экстраполяции в глубь времен, пришли к выводу, что вселенная (а с ней и пространство-время) произошла из некоторой точки (так называемой сингулярности) примерно двадцать миллиардов лет тому назад. Хокинг является материалистом и верит, что пространство-время составляет всю реальность, V=Пространство-Время. Поэтому он предполагает, что вся причинность сводится к временной причинности. Если, принять, в соответствии с идеей большого взрыва, что время само имело начальную точку, то для большого взрыва не могло быть никакой причины, поскольку не было никакого временного прежде, во время которого эта причина могла бы существовать.
Поэтому, говорит Хокинг, мы просто должны признать, что большой взрыв (и/или сингулярность) произошел без какой-либо причины. Хокинг в явном виде не обсуждает возможность самообусловленности в отношении большого взрыва. Однако составной характер вселенной и ее эволюция (в особенности, закон энтропии) исключают самообусловленность, как это было показано выше.
Слабость аргументации Хокинга, по его собственному признанию, состоит в том, что сами законы физики (отношения причинности), на основе которых делается предположение о сингулярности, перестают действовать при любом виде сингулярности. Но приведенные двумя абзацами выше рассуждения Хокинга основываются именно на этих законах. Это означает, что в данных рассуждениях имеется разрыв или пробел, и поэтому концепция существования (логической) причины большого взрыва полностью совместима с известными на сегодня законами физики. Более того, предположение, сделанное Хокингом о том, что вся реальность есть пространство-время и что любая причинность связана со временем (темпоральна), вызывает вопросы. Как следствие этого предположения, априори исключается возможность существования нефизического измерения реальности и, следовательно, отношений логической причинности между ненаблюдаемой и наблюдаемой реальности (как это было у Лейбница).
Поэтому аргументация Хокинга в плане отрицания принципа достаточной причины не вытекает из логики, но, скорее, указывает на то, что лично он предпочитает верить в то, что те же самые физические законы должны каким-то образом соблюдаться и в точках сингулярности. В той же самой дискуссии Хокинг даже признает, что гипотеза о бытии Бога, в действительности, может оказаться более разумной, чем предпочитаемая им материалистическая альтернатива (которая отрицает принцип достаточной причины).
Взгляды Хокинга по сути весьма близки взглядам, которых придерживался философ-скептик Давид Хьюм, который тоже полагал, что вселенная просто обрела существование без какой-либо причины. Хьюм тоже сделал редукционистское (и вызывающее вопросы) допущение, что логическая причинность не существует и то, что называют причинностью, является всего лишь неподтвержденной экстраполяцией, сделанной на основе временной последовательности. Конечно, с учетом прогресса, достигнутого в физике, Хокинг имел возможность использовать более изощренные научные аргументы, чем Хьюм, но, с точки зрения философии и логики, их аргументы весьма близки.
В завершение упомянем, не вдаваясь в детали, что все так называемые антиномии Канта включают в себя редукционистские и/или спорные допущения, которые совершенно отсутствуют при доказательстве нашей теоремы с позиций минимализма. Другими словами, антиномичный характер аргументов Канта присущ, прежде всего, самому подходу к созданию этих антиномий.
8. ОТНОШЕНИЕ ЦЕННОСТИ
Рассмотрим теперь третье бинарное отношение – отношение ценности, которое возникает (т. е. имеет смысл) только между сущностями. Если имеются две сущности А и В, то запись АВ означает, что А, по крайней мере, столь же ценно, что и В (т. е. внутренняя ценность (в оригинале - intrinsic value) А превышает внутреннюю ценность В или равна ей). Выражение А>В означает, что ценность А строго больше, чем ценность В (в этом случае будем говорить, что А выше В). Будем полагать, что внутренняя ценность любой сущности присуща самой природе и структуре этой сущности.
Определение характеристик отношения ценности между двумя сущностями в значительной степени зависит от онтологических категорий, к которым эти сущности принадлежат. Например, ценность конкретных составных (физических) сущностей зависит, главным образом, от сложности их структуры, причем более высокая ценность приписывается более сложной структуре. Так, растения более сложны по сравнению с минералами, и, следовательно, они выше минералов; животные сложнее растений, а наиболее сложными являются человеческие существа. Таким образом, составляется иерархия систем, в которой ценность составных физических сущностей (более или менее) прямо пропорциональна степени их упорядоченности или утонченности их структуры. В терминах термодинамики можно сказать, что чем больше расстояние данной сущности от термодинамического равновесия, тем выше ее ценность.
Иерархия ценностей для физических сущностей может быть также охарактеризована количеством и видом тех преобразований энергии, на которые данные сущности способны. Так, минерал (например, камень) по своей природе ограничен тем, что он только поглощает и излучает энергию. Но растение может также использовать энергию для усложнения своей структуры (т. е. для своего роста), а высшие животные, кроме того, способны использовать энергию для своего передвижения и для поддержания своих физических способностей, таких как зрение и обоняние. Люди, наконец, могут перерабатывать энергию в форме чистой информации, кодируя и декодируя абстрактные символы и звуки (речь). Таким образом, получаем отчетливую интегральную иерархию, в которой каждая более высокая сущность может выполнять все преобразования энергии, на которые способны сущности любого более низкого уровня, но не наоборот.
Уместно отметить, что иерархия из минералов, растений, животных и человека в точности совпадает с аристотелевской «цепью бытия». Различие, однако, состоит в том, что Аристотель быль обязан прибегать к метафизическим (трансэмпирическим) представлениям для того, чтобы дать определение своей цепи. Наше объективное и эмпирическое определение иерархии бытия стало возможным благодаря огромному увеличению и усовершенствованию научного знания, произошедшему со времен Аристотеля. Теперь наука предоставляет возможность эмпирического обоснования метафизического понятия – понятия качественного (ценностного) различия между сущностями.
Ценностные отношения между абстрактными сущностями, позволяющие отличить большее от меньшего, по существу своему представляют собой отношения между универсальным и особенным (между общим и частным). Общее будет обладать каждым положительным свойством частного в той же (или большей) степени, что и частное. И опять же это суждение обосновано эмпирически на основании положения о том, что высшие физические сущности могут выполнять все виды преобразования энергии, которые выполняются низшим сущностями, но не наоборот.
Отметим, что здесь (или где-либо еще) мы не делали допущения о том, что рассматриваемые две сущности обязательно будут сравнимы между собой в отношении ценности. Поэтому вполне возможно, что в отношении сущностей А и В не будет выполнено ни одно из соотношений АВ, либо BA. Подобным же образом, сохраняется возможность того, что две различные сущности будут иметь одинаковую ценность (т. е. АВ, BA и А=В). (Поэтому две разные собаки могут иметь равную ценность; два разных человека тоже могут быть равноценны).
Свойства отношений ценности изучаются в разделе философии, называемом этикой. В своей недавно изданной книге, озаглавленной «Любовь, сила и справедливость», мы представили результаты своего собственного анализа ценностных отношений.67 В настоящей работе мы рассматриваем, главным образом, логические связи между понятиями ценности, причинности и включения. На самом же деле, в явном виде мы признаем только один принцип – принцип утонченности (в оригинале – the refinement principle), который устанавливает связь между причинностью и ценностью:
Р.4. Пусть А и В являются сущностями, тогда если АВ, то АВ.
Принцип Р.4 утверждает, что при рассмотрении сущностей низшая вещь не может быть причиной высшей вещи: только нечто, имеющее равную или более высокую ценность, может быть причиной данной сущности.
Этот последний принцип также обоснован эмпирически. Действительно, если А и В являются составными физическими сущностями, то принцип Р.4 точно выражает второй закон термодинамики. Для физических сущностей тот факт, что А явилось причиной В, означает передачу или движение энергии от А к В. В таком случае может произойти рассеивание энергии и потеря упорядоченности, но (по закону энтропии) никогда не может возникнуть увеличение энергии или усложнение структуры. Таким образом, если В является следствием действия причины А, то сложность А должна превышать сложность В или быть равной ей; именно это и имеют в виду для физических сущностей, когда определяют, что АВ.
Принцип утонченности Р.4 является, стало быть, обобщением на все сущности (включая абстрактные сущности) одного принципа, который был установлен в науке в отношении к конкретным составным сущностям. Он дает точное выражение традиционному философскому понятию, что причина больше своего следствия. Теперь представим следствие из нашей теоремы.
Следствие 1. Бог есть высшее добро, наиболее ценная сущность среди всего существующего.
Доказательство. По нашей теореме, Бог есть все общая причина. Так, для каждого феномена A справедливо, что GA. Но сущность является феноменом. Отсюда получаем, что GA для каждой сущности А. Тогда, согласно P.4, имеем GA для каждой сущности А (т. е. среди всего существующего Бог представляет собой сущность, имеющую наивысшую ценность).
В частности, Бог более ценен, чем любое человеческое существо Н, так как GH и, поэтому, GH. Это означает, что Бог обладает каждым позитивным (абстрактным) качеством любого конкретного человека. Каждый человек обладает, в своей личной (ограниченной и конечной) мере, такими положительными качествами, как совесть, рассудительность, сострадание, воля. Однако нет предела той степени, в которой эти качества вообще могут быть присущи человеку. Но Бог является единственным создателем не только одного человеческого существа, но всего человечества. Поэтому Бог должен обладать этими качествами в такой степени, которая превосходит всякую ограниченность, всякую конечность. Стало быть, Бог бесконечно разумный, любящий, сильный и т. д. Действительно, поскольку Бог есть единственная сущность, чье существование является абсолютным (необусловленным, не имеющим внешней причины), то целесообразно предположить, что Он обладает всеми этими качествами в абсолютной степени. Таким образом, на вопрос «Какова природа Бога?» логичным ответом будет: «Бог подобен нам, только Ему не присущи никакие наши ограничения и Он обладает всеми нашими положительными абстрактными качествами в бесконечной степени». Конечно, мы не можем реально представить себе, что означает обладание такими качествами, как совесть или воля в бесконечной степени, но все же принцип утонченности дает нам, по крайней мере, минимальное, чисто логическое, представление о природе Бога. Важно понимать, что описанный здесь ход рассуждений о природе Бога не является антропоморфизмом (т. е. созданием Бога по нашему образу). Антропоморфизм является следствием того, что человек переносит на Бога все свои качества – как свои недостатки (ограничения), так и свои сильные стороны. Тогда получают образ Бога, который наделен такими негативными качествами, как ревность, раздражительность, мстительность и т. п.
Дополнительную информацию о применении метода минимализма в области этики и ценностных отношений заинтересованный читатель может найти в упомянутой выше книге «Любовь, сила и справедливость».
VI. ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫВОДЫ
В ходе изложения материала в данной монографии мы прошли через ряд точек бифуркации, от наиболее основополагающего вопроса – вопроса о существовании объективной, независящей от нашего сознания реальности, до вопроса о существовании Бога и Его природе. На каждом шаге этого процесса мы тщательно рассмотрели основные альтернативы и в каждом случае определили одну из них как отчетливо и существенно более правдоподобную по сравнению с другими. Философский метод, который приводит к тому, чтобы последовательным образом осуществлялся наиболее правдоподобный и рациональный выбор в свете имеющегося на данный момент знания, мы назвали минимализмом.
Применение метода минимализма дает возможность избежать редукционизма в нескольких аспектах.
Во-первых, этот метод эмпирически обоснован, и поэтому в нем не предполагается, что то, что представляет собой наиболее правдоподобный выбор сейчас, в свете имеющегося знания, будет наиболее рациональным выбором всегда. Поэтому минимализм – это открытая, а не догматическая философия.
Во-вторых, минимализм не претендует на то, что вся познаваемая для человека истина может быть открыта с помощью его метода. Например, философия минимализма открыта в отношении возможности таких феноменов, как божественное откровение, в котором человеку может быть дано знание, превосходящее любую возможную рациональную базу, известную в настоящее время. Подобным же образом, минимализм признает, что интуиция и мистицизм могут подняться до высот транс-рациональных путей познания реальности. Но минимализм не допускает, что божественное откровение или мистицизм могут противоречить заключениям разума при наличии той же самой информационной базы. С точки зрения минимализма, имеется коренное и важное различие между тем, что выходит за рамки разума и что противоречит разуму, т. е. между транс-рациональным и иррациональным.
В-третьих, в минимализме не делается неоправданных или априорных допущений, таких как допущение о том, что вся реальность содержится в рамках пространства-времени или что нет отношений причинности между нефизическими и физическими феноменами.
Выполняя это исследование, мы стремились показать, как с помощью позитивных примеров, так путем критического анализа классической и современной философии, что истинный, не прибегающий к редукции, рационализм возможен и продуктивен. Мы убедились, что такого рода подход может выходить далеко за необоснованные ограничения, характерные для материализма и логического позитивизма и при этом не впадать в эксцессы субъективизма и постмодернизма. Было также показано, что, в противоположность распространенному мнению, недогматический рационализм не одобряет и не поддерживает скептицизм, цинизм, атеизм и даже агностицизм в отношении таких важнейших для жизни вопросов, как вопрос о бытии и природе Бога.
Минимализм, таким образом, представляет собой срединный путь между необоснованными ограничениями логического позитивизма, которые нередко некритически принимаются за существенные моменты рациональной философии, и неоправданным субъективизмом постмодернизма, который намеренно отказывается от дисциплины разума и логики. Постмодернизм представляет себя как свободу от того, что он называет «тиранией разума». Но мы показали, что на самом деле это есть свобода анархии и застоя, тогда как дисциплина разума дает нам свободу интеллектуальной автономности, а также преимущества действительного прогресса личности и общества.
ПРИМЕЧАНИЯ И ССЫЛКИ
1. См. K. Godel, Collected Works, Vol. 1, Oxford University Press, New York, 1986, pp. 144-195.
2. R. Penrose, Shadows of the Mind, Oxford University Press, Oxford, 1994.
3. Abdu’l-Baha, Some Answered Questions, Baha’I Publishing Trust, Willmette, 1984, p. 221 (имеется русский перевод: Абдул-Баха, Ответы на некоторые вопросы, Издательский Фонд Бахаи «Единение», С-Пб, 1995). Абдул-Баха (1844-1921) - старший сын Бахауллы (1817-1892), основателя Религии Бахаи. В своей работе «Воля и Завещание» Бахаулла назначил Абдула-Баха своим преемником и уполномочил его истолковывать свои труды. Абдул-Баха написал множество философских работ и комментариев, ссылки на некоторые из которых представлены в ходе данной монографии.
4. В работе «Zen and the Art of Motorcycle Maintenance», Роберт Пирсиг (Robert Pirsig) рассказывает о своем длительном философском путешествии, которое привело его в Индию, где в течение десяти лет он изучал восточную философию в Бенаресском Индийском Университете. Пирсиг описывает свой окончательный разрыв с этой философией следующими словами, обращаясь к себе в третьем лице и называя себя Федрас:
"Однажды в аудитории профессор философии небрежно объяснял иллюзорную природу мира, что, кажется, он делал уже в пятидесятый раз; Федрас поднял руку и спросил его холодно, верит ли он, что атомные бомбы, которые упали на Хиросиму и Нагасаки, были иллюзорны. Профессор улыбнулся и ответил утвердительно. На этом обмен мнениями закончился "
"В пределах традиций индийской философии ответ, возможно, был верен, но для Федраса и любого, кто регулярно читает газеты и обеспокоен такими вещами, как массовое уничтожение людей, данный ответ был безнадежно неадекватен. Федрас оставил аудиторию, покинул Индию и перестал всем этим заниматься."
5. Abdu’l-Baha, Some Answered Questions, p. 251
6. Даже такой хороший философ, как Джон Локк, поддался этой путанице, считая, что наши собственные идеи и чувства - единственное, что мы действительно знаем, так как наш непосредственный опыт основан только на наших собственных идеях и чувствах. Он придерживался этого представления, потому что был радикальным эмпириком и полагал, что опыт и знание идентичны между собой. Так как наш непосредственный опыт всегда основывается на наших собственных мыслях и чувствах, Локк сделал заключение (ложное), что наше знание – результат только наших собственных мыслей и чувств. Локк рассматривает разум только лишь как чистую страницу, на которой записывается опыт, т.е. только как пассивного получателя опыта, а не его активного участника.
7. Достаточно всестороннее рассмотрение эпистемологии может быть найдено в предыдущих работах автора: The Science of Religion, Association for Baha’i Studies, Ottawa, 2nd edition, 1980; Logic and Logos, George Ronald, Oxford, 1990; The Law of Love Enshrined, George Ronald, Oxford, 1996.
8. Сказать иначе значило бы подтвердить очевидную нелепость, что вы непогрешимы, что все ваши идеи и концепции - от ваших самых случайных предположений о любви до самых умозрительных верований о космосе - являются полностью свободными от ошибок.
9. Точка зрения позитивиста иногда неправильно выражается с помощью лозунга, который звучит так: "Реальность не является независимо наблюдаемой." Конечно, факты, связанные с нашими действиями, на самом деле зависят от нас, но, вообще говоря, они не являются реальностью, а лишь верификацией, которая частично зависит от наблюдателя.
10. Подход позитивиста-деконструктивиста в физике проиллюстрирован операционалистской интерпретацией квантовой механики, предпринятой Нильсом Бором. Бор безусловно придерживался мнения, что квантовые события существуют лишь при условии, что они были измерены – поэтому квантовые измерения (верификации) составляют единственную квантовую реальность.
11. Заметим, что сущность, которая постулируется как окончание (или разрешение) бесконечной регрессии причин, является изначальной первопричиной. Необусловленность - один из признаков, которые классическое богословие приписывает Богу. Следовательно, чтобы иметь дело с вопросом о бесконечной регрессии причин, мы действительно должны сделать логический выбор между принятием факта, что такая бесконечная регрессия может действительно существовать, либо признать существование ненаблюдаемой сущности, которая обладает одним из основных признаков Бога, принятым в классическом богословии.
12. Заметим, что окончание (разрешение) бесконечной регрессии верификаций представляет собой разум, способный к абсолютной достоверности, что снова является классическим признаком Бога.
13. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions, University of Chicago Press, Chicago, 1962.
14. Это демонстрировалось математиком Аланом Сокалом, который успешно издал как серьезную статью в журнале Social Text полностью ложный текст, в котором он сделал различные абсурдные заявления, например, что физическая реальность есть только лишь социальное построение. После того, как обман был вскрыт, он прокомментировал состояние дел, которое позволило серьезным, по общему мнению, ученым принимать эту нелепость в качестве утверждения факта. См. Sokal, Transgressing the boundaries: Toward a transformative hermeneutics of quantum gravity, Social Text, Vol. 46/47, 1996, pp. 217-252; Sokal and Bricmont, Impostures intellectuelles, Odile Jacob, 2nd edition, Paris, 1999.
15. Согласно нашему определению, текст (дискурс) может быть письменным или устным. В начальный период современной лингвистики устный дискурс считался первичной или подлинной формой лингвистического выражения, а письменный текст, как полагали, был только вторичной формой транскрипции речи. Однако, как только было принято, что разговорный язык имеет синтаксическую структуру, идентичную письменному языку (например, где фонемы играют роль букв алфавита), это различие начало терять свое значение. Успешное создание и быстрый рост числа формальных и искусственных языков прояснили, что ничто не теряется при рассмотрении всех форм дискурса или текста как одинаково подлинных.
16. Математическая теория информации придает точную форму этой истине с помощью следующей теоремы: не может быть никакой передачи информации без генерации шума. Конечно, мы можем уменьшить отношение шума к полезному сигналу, но никогда не сможем устранить шум полностью. Заметим также, что окончание (разрешение) бесконечной регрессии языка, мета-языков, мета-мета-языков, и т.д., было бы сущностью, способной к совершенной или абсолютной связи. Такая сущность фактически была бы самым лучшим воплощением слова или логоса, еще одного божественного признака.
17. В ходе нашего дискурса начинает появляться характерный образец подхода приверженца минимализма к философии: относительная истина не означает отсутствие истины; относительная верификация не означает полной неопределенности; относительная объективность не означает полной субъективности. Действительно, много классических и современных проблем в философии были обусловлены тенденцией к дебатам, бескомпромиссным с обеих сторон по принципу «Все или ничего». В каждом случае, любая крайняя позиция имеет слабые места, которые сторонники противоположной крайности могут эксплуатировать, чтобы выдвинуть свои заявления, и любая крайность содержит некую истину, которая привлекает некоторый контингент вдумчивых людей к этой позиции. Пока каждая из сторон обсуждала другую, сосредотачивая внимание только на ее самых слабых местах, обе стороны могли оставаться уверенными в том, что они говорят чистую истину. Те же, кто подобно мне пытается находить более удовлетворительную позицию, свободную от любых крайностей, обычно воспринимаются обеими сторонами как предатели истины (и действительно, такие разумные позиции действительно подрывают (абсолютную) истину как она принимается в каждой из крайних позиций).
С точки зрения приверженца минимализма, такие разумные взгляды - не промежуточные звенья или компромиссы между двумя крайностями. Говоря более точно, минимализм рассматривает философию не как диалог с целью убеждения между сторонниками различных мнений, а скорее как диалог между нами (индивидуально и коллективно) и реальностью, диалог, цель которого состоит в поиске истины (т.е. построении наиболее точной модели из числа возможных). Рассмотрение вопроса о том, убедит ли других своими аргументами приверженец минимализма, является вторичным. Минимализм фокусируется на внутренней целостности философского исследования, а не его приемлемости с точки зрения одной или другой догматической позиции.
18. Заметим, что мы имеем еще один классический признак Бога: полную осведомленность, форму всеведения.
19. Понятие законченности, привлеченное здесь, может быть сделано весьма точным. Фундаментальным здесь является то, что новые коннекторы могут быть построены с помощью соответствующих комбинаций основных коннекторов. Кроме того, даже наш основной набор не минимален в этом отношении: некоторые из них могут быть определены через соответствующие комбинации других.
20. Использование терминов грамматики и грамматической формы в данном разделе может показаться лингвистам несколько нестандартным. Наше применение этих понятий соответствует использованию их другими логиками, такими, как Квайн (см. Quine, Philosophy of Logic, Prentice-Hall, Englewood Cliffs, 1970). Так как мы формулируем наши определения совершенно явным образом, то не будет никаких причин для того, чтобы путать их с иными смыслами этих терминов.
Логическая истина иногда неформально характеризуется как истина во всех возможных мирах. В такой постановке данная характеристика некорректна, потому что можно представить мир, в котором нет языка в нашем представлении о нем, и таким образом не имеется никакой грамматической формы и, следовательно, нет логической истины. Однако, применяя язык L в мире, в котором мы реально живем, получаем, что логическая истина, несомненно, является инвариантом всех возможных реинтерпретаций его лексики. Должно быть ясно, что реинтерпретации лексики могут иметь место только в пределах данной лексической категории, никогда от одной категории к другой.
21. Поскольку логическая истина представлена через подобие грамматической формы, некоторые приходят к заключению, что логическая истина является верной на основании ее грамматической формы, однако это является серьезной ошибкой. Некоторое выражение верно, потому что это подтверждается действительностью как факт, так и логическая истина - прежде всего является истиной. Выражение "Джон есть Джон" является верным, потому что фактически любой человек, и Джон в частности, является самим собой. Универсальность самоидентичности – это факт, и этот факт позволяет нам признать, что любое английское утверждение вида "A есть A", где A - существительное, верно. Другими словами, факт, что мы способны распознать логическую истину по ее форме, не означает, что это верно из-за ее формы.
Или иначе: истина есть семантическое понятие и потому логическая истина – это тоже семантическое понятие. Как только мы определили логическую истину (истину и ее инвариант, полученный с помощью лексической реинтерпретации), то мы видим, что фактически логическая истина представлена через подобие грамматической формы. Последнее является свойством логической истины, а не ее определением. Логическая истина, подобно любой истине, основана на эмпирической реальности. Этот пункт станет отправным в нашем дальнейшем рассмотрении, и неспособность его понять была причиной значительных философских мук для многих людей.
22. Снова мы можем сделать обобщение, как и выше, и сказать, что, сложное выражение, имеющее форму "Если P тогда P", где P - любое выражение, будет верно независимо от значения (истинности или ошибочности) P. Другими словами, "Если P тогда P" является логической истиной для любого выражения P.
23. Формализация - процесс представления грамматики языка в полностью эксплицитной форме. Говорят, что язык L, представленный таким образом, будет формализован. Формализацию не следует путать с редукционистской философией, называемой формализмом, которая полагает, что любое семантическое или лингвистическое понятие является внутренне противоречивым, если оно не может быть формализовано. Другими словами, формализм пытается уменьшать весь язык до той части, которая может быть сделана полностью эксплицитной. Минимализм принимает пригодность формальных методов, но признает, что лингвистическая реальность во всей полноте не может быть формализована.
Некоторые философы любят отклонять только формальное как продукт бездушных, нечувствительных к поэзии, человеческих машин. Однако, формализация имеет очень большое практическое применение и огромный потенциал для того, чтобы облегчить человеческие муки. Действительно, факт, что грамматическая форма может быть сделана полностью эксплицитной - единственная вещь, которая позволяет нам создавать и использовать электронные вычислительные машины. Так как компьютер совершенно лишен сознания и, стало быть, субъективности, он не может считывать лексическое значение. Он может, однако, считывать формальное значение (т. е., ту часть значения, которая может быть полностью формализована, или, говоря иначе, может быть сделана эксплицитной в единственной грамматической форме).
Хотя компьютеры имеют ясные ограничения, как практические, так и теоретические (см. примечание 24), всех нас удивляет степень, до которой смысл может быть формализован. Успех формализации, и электронно-вычислительных машин в частности составляет неопровержимое свидетельство, что грамматическая форма может действительно быть сделана полностью эксплицитной. Подобно тому, как теория гравитации Ньютона-Эйнштейна является конкретным примером того, что конвергенция в развитии знания может происходить и действительно происходит, так и успешное создание и применение электронных цифровых вычислительных устройств - очевидное свидетельство того, что существенная часть лингвистического смысла может быть сделана полностью эксплицитной и объективной. Те, кто чувствует в этом факте угрозу, вероятно, реагируют на формалистическую философию многих ученых в области вычислительной техники, которые полагают в своих редукционистских утверждениях, что в языке нет ничего, кроме того, что может быть формализовано. Минимализм принимает реальность формализации, но отклоняет дешевую редукционистскую философию формализма.
24. Так как грамматика может быть сделана полностью эксплицитной, то существуют вычислительные алгоритмы, которые могут автоматически распознать, действительно ли данное выражение является значащим (грамматически верно построенным). Однако, с 1936 было известно и доказано (A. Church), что не возможно даже в принципе существование алгоритма, который определит путем вычислений, является ли данное выражение логической истиной. Мы говорим, что класс логических истин (вычислительно) неразрешим. Класс логических истин, однако, является частично разрешимым в существующих алгоритмах, обладающих следующим свойством: если мы применяем алгоритм к выражению, и алгоритм сходится, то мы точно знаем, что это выражение - логическая истина. Если, однако, алгоритм не сходится, то мы не можем сделать того или иного вывода.
Возможность незавершенности алгоритмов для класса логических истин вытекает из требования, что логические истины должны быть инвариантны ко всем возможным лексическим реинтерпретациям. В некоторых случаях, возможные реинтерпретации бесконечны так, что вычислитель (человек или машина) просто навсегда зациклится. Логическая истина, таким образом, дает пример понятия, которое абсолютно определено, не будучи полностью эксплицитным (вычислимым). Однако, существует полностью эксплицитный набор правил и аксиом для того, чтобы установить набор логических истин.
25. Если выражение из L-языка P не является логически ложным, то оно должно быть верно по крайней мере для одной лексической интерпретации. В этом случае мы говорим, что P является выполнимым. Если выражение P не является логически верным, то оно должно быть ложно по крайней мере для одной лексической интерпретации. В этом случае, мы говорим, что P является невыполнимым. Таким образом, любое выражение либо выполнимо, но не невыполнимо (логически истинно), либо невыполнимо, но не выполнимо (логически ложно), либо одновременно и выполнимо, и невыполнимо (не является ни логически истинным, ни логически ложным). Поскольку по определению любое выражение содержит утверждение относительно реальности, то оно должно иметь значение истинности (то есть, быть или ложным, или истинным) и, таким образом, быть или выполнимо или невыполнимо.
26. Abdu’l-Baha, The Tablet of the Universe, unpublished English translation, Haifa, 1995, p. 4.
27. Мы используем символ &, для обозначения логического соединения «И» («AND»). Мы также вводим символ ├, для применения дедукции к конечному набору выражений. Таким образом, {P1, …, Pn}├Q означает то же, что и (P1 & P2 & … &Pn) ├Q (эквивалентно, (P1 & P2 & … &Pn)Q).
28. Мы обозначаем логический оператор «НЕ» с помощью символа .
29. Действительно, если Pi противоречивы, то (P1 & P2 & … &Pn) логически ложно, что делает выражение ((P1 & P2 & … &Pn)(P&(P))) логически истинным (помним, что логическая ложность подразумевает все что угодно). Следовательно, (P1 & P2 & … &Pn)(P&(P)), в связи с законченностью наших правил, порождает (P1 & P2 & … &Pn) ├ (P&(P)).
30. Мы можем даже распространить понятия логической согласованности и несогласованности к бесконечным множествам выражений: множество выражений X согласованно, тогда и только тогда, когда согласовано каждое конечное подмножество X. Или, аналогично, X несогласованно, тогда и только тогда, когда некоторое конечное подмножество X несогласованно.
31. Отметим важный логический момент. Никакое количество дефектов в вашей системе не исключит никакие дефекты, которые действительно существуют в моей системе. Таким образом, тот факт, что я могу опровергнуть вашу систему и таким образом выиграть спор в смысле убеждения, сам по себе не приблизит меня к истине. Этот простой факт иллюстрирует бесполезность неконструктивного диалога как метода поиска истины или объективного общения.
32. Abdu’l-Baha, The Tablet of the Universe, unpublished English translation, Haifa, 1995, p.7.
33. Наш анализ логической истины в значительной степени приведено в работе ведущего американского философа У. Квайна (W. V. Quine). Именно его методичный, тщательный и осторожный анализ этих проблем показал путь для всех нас.
34. В частности, этот анализ неопровержимо показывает, что важность логики в эпистемологическом рассуждении не зависит ни от какого понятия логической априорности. Это имеет значение в существующем философском сообществе, так как многие постмодернисты отклонили логику, требуя (ложно и необоснованно), что некоторая доктрина априорности - необходимое дополнение к применению логики к эмпирической действительности.
Заметим, что логическая импликация PQ также устанавливает эмпирическую истину: всякий раз, когда эмпирические условия, описанные в P, выполняются, то конфигурация, описанная в Q, должна также возникнуть. Другими словами, импликация - дубликат в нашей внутренней модели объективных отношений причины-и-следствия в эмпирической действительности. Таким образом, мы можем придти к знанию причинно-следственных связей в реальности с помощью чистой логики, а не только эмпирическим наблюдением сопутствующих различий между двумя явлениями. Этот пункт будет более детально обсужден в дальнейшем.
35. Кроме того, есть рациональные критерии, которые позволяют решить, какие выражения должны быть удалены из противоречивой теории. См. W. S. Hatcher, A certain measure of importance, Pensee naturelle, logique et langage, Droz, Geneva, 1987, pp. 61-73.
36. Abdu’l-Baha, Some Answered Questions, pp. 208-209.
37. См. Jacques Bouveresse, Prodiges et vertiges de I'analogie, Editions raisons d'agir, Paris, 1999 для компетентного обcуждения различных случаев неправильного употребления постмодернистами теоремы Гёделя, со ссылками на работы авторов-постмодернистов.
38. Компьютеризация - окончательное испытание объектификации, так как мы знаем, что компьютер не обладает сознанием и поэтому лишен субъективности. Например, алгоритмические (автоматические) процедуры для вычисления были известны, начиная с древнейших времен. Но пока они выполнялись людьми, было трудно убедиться, что некоторая степень самосознания не являлась необходимой для их успешного применения. Конечно, даже работая с компьютерами мы не должны забывать, что человеческий разум их строит, ремонтирует, программирует, а также интерпретирует результаты их действий.
39. См. Richard Dedekind, Was Sind und Was Sollen die Zahlen?, Braunschweig (6th ed. 1930), English translation in Essays on the Theory of Numbers, Open Court, Chicago, 1901 (reprinted, 1963).
40. Хотя в отчет о наблюдении обычно включают только конкретные термины (относящиеся к наблюдаемым объектам и конфигурациям), общие выражения будут часто содержать абстрактные термины (то есть, термины, относящиеся к ненаблюдаемым объектам или силам).
41. Заметим, непосредственно между фактами что вообще не может быть никаких дедуктивных связей. В частности, это имеет место всякий раз, когда наши наблюдения полностью независимы друг от друга.
42. Мы делаем набросок доказательства. Сначала, мы обращаемся к известной лемме предикатной логики, которая утверждает, что, если выражение P дедуктивно неразрешимо в соответствии с теорией T (ни P, ни P не являются теоремами теории T), то мы можем последовательно расширить T, добавляя или P или P как новую аксиому. Назовем эти расширения T1 и T2 соответственно. Ясно, что T1, и T2 логически несовместимы, потому что T1 подтверждает P, тогда как T2 подтверждает его отрицание P, но все же оба они внутренне согласованы (непротиворечивы и, таким образом, верны в некоторой соответствующей лексической интерпретации).
Теперь, учитывая множество фактов (накопленных в отчетах о наблюдении), будем считать, что теория T создана, на основании этих фактов, взятых в качестве аксиом. Так как мы строим научную теорию, то можем предположить, что T достаточно богата. Кроме того, T последовательна, за исключением, быть может, некоторого конечного числа данных (утверждений) о наблюдениях, логически противоречащих друг другу. Но это может иметь место только в том случае, если объективная действительность фактически противоречит себе, или иначе, если некоторые из наших отчетов о наблюдениях неточны. Первый случай мы отклоняем как крайне неправдоподобный. Второй случай всегда возможен, но мы предположим, что наши наблюдения в приведенном примере достаточно точны. Таким образом, T непротиворечивая, достаточно богатая, полностью аксиоматизированая (и потому объективно определенная) система. Следуя теореме о неполноте Гёделя, найдется по крайней мере одно выражение P на языке L, которое является дедуктивно неразрешимым в соответствии с теорией T. Но, по нашей лемме, мы можем последовательно расширять T, добавляя или P, или P как новую аксиому, получая при этом несовместимые теории T1, и T2, обе из которых - последовательные расширения T и таким образом, по определению, возможные объяснения первоначального множества фактов, являющихся аксиомами T. Но, каждая из теорий T1 и T2 содержит конечное число аксиом, а именно первоначальные аксиомы плюс одна новая аксиома P (либо, соответственно, P). Таким образом, каждая из теорий T1 и T2 удовлетворит условиям теоремы Гёделя, и аналогичным способом породит дедуктивно неразрешимые выражения Q1 и Q2 соответственно.
Этот процесс можно повторять неопределенно долго, и каждый раз мы будем иметь двойной выбор последовательных расширений для каждой ветви процесса. Никакая из этих двух ветвей не может привести к совместимым теориям, так как каждая ветвь будет содержать, по крайней мере, одно выражение, которое является отрицанием некоторого выражения на любой другой ветви. Есть, таким образом, бесконечное количество парно-несовместимых (и потому весьма различных) логически возможных объяснений первоначального множества фактов. Таким образом, не может существовать никакого правила индуктивной логики, которое будет вести нас от данного конечного множества фактов к единственному обобщению этих фактов.
Зададимся вопросом, может ли существовать некоторый естественный способ устранить все эти возможные объяснения, кроме нескольких из них? Возможно ли, что найдется некий универсальный принцип P, из которого могут быть выведены факты и который является максимально общим, чтобы быть единственным образом определенным этими фактами? Ответ на этот вопрос отрицательный, потому что дополнение этого универсального принципа все еще составляло бы полностью аксиоматизированное расширение первоначальной теории фактов, и таким образом было бы логически независимым от некоторого дедуктивно неразрешимого выражения Q. Каждое из выражений P&Q или P&(Q) тогда составило бы непротиворечивый, единственный принцип, более общий, чем непосредственно P, из которого могла бы быть выведена первоначальная теория фактов. Но два этих выражения логически несовместимы, и не могут оба быть обоснованно расценены как индуктивные следствия той же самой теории фактов. Все же, каждое из этих выражений логически совместимо с первоначальной теорией фактов, и каждое одинаково удовлетворяет всем критериям для предполагаемого индуктивного следствия из теории фактов.
43. См. W. V. Quine, Word and Object, MIT Press, Cambridge, Mass., 1980, p. 78.
44. Действительно, Эйнштейн объясняет, что он пришел к своей общей теории относительности, стремясь наиболее точно сохранить подход Ньютона (см. его "Notes on the origin of the general theory of relativity" в Essays in Science, Wisdom Library, New York, 1934). В частности, поддерживая ньютоновский принцип равенства инерционной и гравитационной масс, при условии относительной равнозначности покоя и равномерного ускоренного движения, Эйнштейн перешел непосредственно к искривлению геометрии в Римановом пространстве-времени, с его неевклидовой метрикой. Таким образом, какой бы сложной ни была общая теория относительности (а она чрезвычайно сложна), тем не менее, она была получена путем использования принципа простоты (то есть, сохранения настолько большого количества положений исходной теории Ньютона, насколько это возможно).
45. Наука постоянно идет по натянутому канату между редукционистской ошибкой, с одной стороны и принципом простоты, c другой. Предположим, что я придумываю красивую простую обобщенную теорию, которая не объясняет полностью всю теорию фактов. Имеется очень сильное искушение попробовать подменить необъясненные факты другими, которые объясняются в соответствии с данной обобщенной теорией. Это искушение будет особенно сильно, если известные обобщенные теории, полностью адекватные для всей теории фактов, значительно более сложны, чем моя прекрасная, простая, но не совсем адекватная теория.
46. Типичным примером является значительная часть текущих дискуссий по эволюционной теории. Теперь совершенно очевидно, что мы не можем объяснить происхождение и прогрессивное развитие форм жизни только лишь одной случайностью. Единственное вероятное заключение - то, что есть некоторая сила, которая явилась причиной этого прогресса (т.е., постоянного движения к увеличению сложности и упорядоченности), но многие философы-материалисты все еще стоят на позиции, что, даже если случай - наименее вероятное объяснение, оно все еще логически возможно, и поэтому законным образом используется для объяснения такого развития.
Логика правдоподобия есть сущность рациональности. Преднамеренно предпочесть менее вероятное объяснение более вероятному является серьезным ослаблением научного метода и собственно рациональности. Если бы научное сообщество неограниченно разрешало такие ослабления, научное исследование очень скоро превратилось бы в необузданное мифотвочество. Каждый выдвигал бы свои любимые теории на основе своих эмоциональных склонностей, а не на основе их правдоподобия. Для более детального обсуждения этого вопроса см. главу "Myths, models, and mysticism" в моей книге Logic and Logos
Теория правдоподобного рассуждения, которою я изложил в этом разделе, нашла отклик в работах современных философов науки (см., например, Newton-Smith, The Rationality of Science, Routledge, London, 1999; Christopher Norris, Against Relativism, Blackwell, Oxford, 1997; Alexander Bird, Philosophy of Science, McGill-Queen's University Press, Montreal & Kingston, 2000.) Мой подход здесь более точен, а также и несколько более техничен, чем у этих авторов.
47. Основная проблема метафизики определяет отношения между тем, что есть и что будет, между существованием и преобразованием существующего, между застоем и изменением. Принципиально существуют два возможных подхода. В первом и наиболее часто применяемом, за основу берется бытие и процесс рассматривается как последовательность состояний, причем состояние определяется как (связанное со временем) существование в данный момент. Во втором подходе за основу берется собственно процесс и далее рассматривается бытие (существование) как основной аспект процесса. В современной философии второй разработку второго подхода наиболее тесно связывают с работой Альфреда Уайтхеда. Совершенно ясно, что минимализм придерживается первого подхода.
Действительно, если мы уверены относительно чего-либо, что это - существование, а не иллюзия. Но наше восприятие действительности, включая восприятие изменений, вполне может быть иллюзорным. Таким образом, с точки зрения последователя минимализма, факт существования (бытия) более фундаментален, чем изменение (становление). Следовательно, понятие бытия предоставляет метафизике более рациональную и минималистскую основу, чем понятие становления.
48. Действительно, один из основных открытых вопросов метафизики - существуют ли глобальные связи (то есть, связан ли каждый аспект бытия некоторым способом с каждым другим аспектом бытия). Большинство философов считают положительный ответ на этот вопрос более привлекательным, но априори логически возможно, что связи между объектами являются только местными и ограниченными и что действительность составлена из множества миров, которые существуют параллельно друг к другу. Наши определения и предположения составлены с позиции агностицизма в данном вопросе.
49. Я убежден, что многие на первый взгляд трудные проблемы классической метафизики являются следствием различного рода ослаблений этого принципа. Некоторые авторы полагают, что то, что мы назвали конкретной реальностью, сосуществует вместе с материальной или физической действительностью. Но тогда возникает проблема, как быть с объективно ненаблюдаемыми явлениями типа силы гравитации. Действительно ли такие силы нематериальны? Некоторые предлагают другой путь, и объявляют все объективное материальным, наблюдаемо оно или нет. Это решает проблему с гравитацией, но что же тогда делать с силой любви или с человеческой душой? Действительно ли они материальны? Некоторые ответили бы положительно, но тогда они сталкиваются с необходимостью объяснить эти вещи в материальных терминах. Наконец, если вы становитесь на позицию, что вся конкретная реальность материальна, но ненаблюдаемая реальность является частично духовной и частично физической, тогда возникает проблема определения различия между ненаблюдаемым и физическим (например, гравитация) и ненаблюдаемым и духовным (например, любовь).
Все эти системы взглядов включают в себя сильные метафизические предположения, которые являются или материалистическими, или идеалистическими, или же они продолжают линию платонизма. Мы избегаем всего этого, просто не пытаясь делать никакого логического различия между материальным и духовным вообще. Мы сохраняем только различие между наблюдаемым и ненаблюдаемым, которое ясным образом эмпирически основано (если, вообще, можно что-либо обосновать эмпирически). (Наиболее трудной проблемой в современной физике является установление границы между наблюдаемым и ненаблюдаемым.)
Однако, в нашем неформальном обсуждении действительности, мы обращаемся к различным примерам, взятым из современной физической теории. В этих случаях мы будем свободно использовать термины материальный и физический в том смысле, как они в настоящее время используются и понимаются в физической науке. Это не является частью нашей метафизики, но лишь используется в примерах и аналогиях, чтобы лучше представить себе эмпирическое обоснование некоторых метафизических концепций.
50. Обратим внимание также, что BB справедливо по определению для любого композита B, так как, тривиальным образом, каждый компонент B - это компонент B. Однако выражение BB не является справедливым вообще (т.е. композит, компоненты которого состоят, например, из всех котов – сам не является котом). Другое логическое различие существует между понятиями композитности и включения: понятие включения рефлексивно, а понятие композитности - нет. Если AB и AB, то говорят, что A является действительной подсистемой B. Точно так же, если AB и AB, то A является действительным компонентом B. Под действительной частью B мы понимаем явление A, которое является действительным компонентом или действительной подсистемой B.
51. Биологическая система - собрание органов, которые функционируют вместе, чтобы выполнять определенные жизненные функции организма, частью которого они являются. Примерами являются пищеварительная, нервная и кровеносная системы. Произвольное собрание органов, например, мозг и большой палец правой ноги, будет частью организма, но не будет составлять его компонент. Человеческое тело - архетипичный пример модульной системы, где большие компоненты (системы и органы) построены из меньших компонентов (органы и ткани, соответственно), а те, в свою очередь, - из элементарных органических компонентов (в данном случае, это отдельные клетки).
52. Лиственное дерево также имеет модульную структуру, начиная с его обособленных дифференцированных клеток. Поскольку каждый лист выполняет свои функции независимо от других листьев, все множество листьев формирует подсистему дерева, но не составляет его компонент.
53. Другой аспект дискуссий о причинности исходит из предположения, выдвигаемого многими философами (в частности, Хьюмом и Кантом), что причинная связь между объективными явлениями обязательно связана с временной последовательностью. Если объединить это соображение с предположением (выдвинутым в работах Декарта, но явно сформулированным его последователем Лейбницем) о том, что не может быть никаких нематериальных причин для материальных событий, мы получаем представление, что причиной для любого материального явления может только быть другое материальное явление, произошедшее в предшествующее ему время. (Под событием мы подразумеваем явление, имеющее временной параметр, т. е. явление, полностью находящееся в пределах времени). Далее, для материалиста, который верит, что вся действительность содержится в пределах пространства-времени, отношения причинности могут иметь место только в пределах пространства-времени (т.е., между последовательными во времени материальными событиями).
Наш подход, и наши предположения являются полностью агностическими в этих вопросах. Мы не предполагаем, явно или косвенно, что фактически существует нематериальное измерение реальности, но мы и не исключаем эту возможность. Однако все наши определения и предположения принимают во внимание возможность, что существенная часть действительности вполне может быть нематериальной (невещественной). Следовательно, мы не принимаем ни предположение Лейбница, что материальные события должны иметь материальные причины, ни предположение Хьюма, что понятие причинной связи обязательно предполагает временную последовательность, ни предположение материалистов, что вся действительность содержится в рамках пространства-времени.
Таким образом, по нашему представлению, причинная связь представляет собой прежде всего логические отношения (B существует на основании A). Такие отношения могут вполне подразумевать временную последовательность, если A и B - материальные события, но мы не утверждаем, что такая последовательность будет необходимым (логическим) аспектом причинной связи. В свете нашего подхода, многие из классических проблем причинности (например, продвинутые Кантом в его обсуждении антиномий), могут рассматриваться как возникшие из спорных предположений, которые сводят причинную связь к последовательным во времени отношениям между материальными событиями.
54. Это еще один пример различия между редукционизмом и минимализмом. Мы положительным образом доказали, что наш феномен G удовлетворяет определенным признакам Бога. Но наш G не ограничен этими свойствами и не сведен к ним. Понятие Бога, представленное нашим G, таким образом, совместимо с приданием Богу других, более личностных качеств. В нашем доказательстве мы в настоящее время стоим на позиции агностицизма в отношении этих других признаков; наше доказательство не исключает их.
55. Библия. Бытие 1.1 и 1.21.
56. Это иллюстрирует различие между логическим определением, которое определяет некоторую сущность единственным образом, и всесторонним определением, которое раскрывает сущность, давая все ее признаки. Таким образом, Бог логически определим как уникальная необусловленная сущность или единственная универсальная причина, но ни одно из этих определений не позволяет нам вывести все другие признаки Бога. Традиционная философия и метафизика часто попытались давать всесторонние определения. Наш подход, который состоит в том, чтобы начинать с простого логического определения и затем использовать дальнейшие аргументы определения других признаков, является существенной частью метода минимализма.
57. См. Abdu’l-Baha, Selection from the Writings of Abdu’l-Baha, Baha’i Publishing Trust, Wilmette, Ill., 1997, no.30.1. (имеется русский перевод: Абдул-Баха, Избранное из Писаний Абдул-Баха. СПб., Издательский фонд Бахаи «Единение», 1997).
58. Такую динамическую (нестатическую) стабильность можно приближенно обнаружить даже в сложных физических системах, рассматривая явление конвергенции к установленной точке. Например, при идеальном состоянии здоровья, относительные пропорции содержания некоторых важнейших веществ человеческого тела могут оставаться неизменными, даже когда фактическое количество каждого вещества непрерывно изменяется в результате непрерывных химических реакций. Это равновесие поддерживается за счет компенсирующих реакций. Предположим, например что (A+B)+C порождает (D+E)+C, в то время как (D+C)+E порождает (A+B)+C. (Таким образом, мы предполагаем, в качестве примера, что C является катализатором прямой реакции, в то время как E - катализатором обратной реакции.) Тогда, и прямая, и обратная реакции будут выполняться непрерывно. Если скорость этих реакций удовлетворяют некоторым условиям, и начальные количества веществ находятся в определенных пределах, то пропорции этих веществ будут сохраняться постоянными в течение всего процесса. Например, как только некоторые количества веществ A и B соединяются в присутствии C и тем самым производят D и E, так эквивалентные количества A и B синтезируются в результате обратной реакции между D и C в присутствии E. Такого рода реакции были найдены и изучены учеными (например, Пригожиным); они приводят к феномену, известному как химические часы, в котором концентрации веществ изменяются регулярным образом (периодически) в установленных пределах.
Конечно, для физических систем, такая регулярность поведения может быть поддержана только приблизительно и временно, за счет подачи в систему соответствующего количества новой энергии, но рано или поздно закон энтропии окажет влияние на систему и нарушит ее динамическое равновесие. Самообусловленная сущность, такая как феномен G, конечно, не будет подчинена энтропии и не будет дегенерировать.
59. См. например, William S. Hatcher, The Logical Foundations of Mathematics, Pergamon Press, Oxford, 1982.
60. Конечно, в отличие от границы между категориями один и два, граница между категориями два и три не может быть определена объективным образом. Следовательно, в приведенном примере мы не способны определить, является ли некоторый принцип локальным или глобальным. Но само наше определение объективно (в духе Платона) и не зависит от того, способны ли мы во всех случаях определить эту границу.
61. См. H. A. Davidson, Avicenna's Proof of the Existence of God as a Necessarily Existent Being, Islamic Philosophical Theology, P. Morewedge, Editor, SUNY at Albany Press, Albany, 1979, pp. 165-187.
62. Я обязан Профессору Бирюкову из Московского института иностранных отношений за это очаровательное рассуждение, доводящее до абсурда использования модальной логики в попытке доказать существование Бога. Использование той же самой модальности в попытке сначала доказать бытие Бога, а затем опровергать это доказательство, иллюстрирует то, что Кант назвал "антиномией разума" в попытках доказать Бога. Но антиномиальный характер этих аргументов обусловлен не в самом разуме (то есть, в логике), а скорее в неоднозначном использовании таких терминов, как необходимость и непредвиденное обстоятельство.
63. Для детального сравнительного обсуждения подхода этих авторов к космологическому доказательству, см. William Hatcher, The Law of Love Enshrined
64. См. Bertrand Russell, Why I am Not a Christian, Alien and Unwin, London, 1958, pp. 145 ff.
65. Для более детального обсуждения этой проблемы см. William Hatcher, Logic and Logos, op. cit., and The Law of Love Enshrined
66. Stephen Hawking, A Brief History of Time, Bantam Books, New York, 1988; expanded edition, 1998.
67. См. William Hatcher, Love, Power, and Justice: the Dynamics of Authentic Morality, Baha’i Publishing Trust, Wilmette, Ill., 1998, 2nd edition, 2002.